Антология Сатиры и Юмора России XX века. Том 24. Аркадий Инин - Алексеев

можно просватать? Какая дурочка за вас пойдет? Мрачный тип! Бирюк!

— А вы… сваха! Сватья баба Бабариха!

— А вы… вы… пират!

Она сама не знала, как это у нее вырвалось, — и замерла. Он тоже просто-таки остолбенел. Потом швырнул окурок в форточку и пошел прочь, пошагал по коридору «нелегкой матросской походкой».

Вера растерянно глядела ему вслед, хотела что-то сказать, но промолчала и уткнулась разгоряченным лбом в холодное оконное стекло. Глупо все вышло. Просто идиотски! Разругались, как пионеры, не пионеры даже — детский сад. Взрослые люди, а слово за слово, и — я с тобой больше не играю, дурак, сам дурак… И если бы хоть еще — дурак, а то прицепился этот чертов пират, пират… Какой там он пират! Матрос с разбитого корыта…

Из зала доносилась бодрая музыка, там продолжалось веселье. А за окном кружились и падали снежные хлопья, равнодушные ко всем людским радостям и горестям. Вера уставилась в светлую ночь невидящим взглядом. Она не плакала. Но плакать ей хотелось.

Сзади послышались шаги. Вера порывисто обернулась. Но это был не Фролов. По коридору степенно шли под ручку Игнатий Петрович с Люсей. Вера смотрела, как они удалялись. И когда, дойдя до площадки, они уже собирались спускаться по лестнице, она вдруг крикнула сорвавшимся голосом:

— Люся! Можно тебя на минутку?

Люся удивленно обернулась. Сказала что-то своему спутнику и побежала к Вере...

— Что, Верочка?

— Люська! — Вера обняла ее и жарко зашептала: —

Брось ты этого Игнатия, брось! Беги к Митьке, любит он тебя, и ты его любишь, я знаю, любишь! ….

У Люси глаза полезли на лоб.

— Вер, ты что?! Ты ж сама говорила…

— А ты не слушай меня, ты сердце свое слушай! Ну пусть пьет, пусть, а ты борись, ты его зубами от этой водки оторви, только любовь свою не отдавай! Слышишь, Люська, только не любовь!

Две женщины, обнявшись, взволнованно шептались в одном конце коридора.

В другом его конце терпеливо ждал, переминаясь с ноги на ногу, Игнатий Петрович, не ведая, что в этот миг решается его судьба.

В зале играла музыка. А за окнами кружился и падал первый тихий снег нового года— белый и чистый. Как надежда на лучшее.

4

В новом году Вера и Фролов долго не виделись. Фролов уехал в областной центр, потом в столицу — продолжать свою хозяйственную или, как он сам ее сердито именовал, «плюшкинскую» деятельность. Укатил он срочно, потому что под Новый год строители приняли повышенные обязательства и дали последнюю смертельную клятву замдиректора Беленькому, а Илья Ефимович дал соответственную клятву на комбинате: ввести в строй по весне, к майским праздникам, новое общежитие. Выполнят ли свою клятву-обязательство строители, было неизвестно, но в любом случае Фролову следовало быть начеку и обеспечить новый дом новой мебелью, приличной сантехникой и прочей хозяйственной начинкой.

А когда он вернулся из странствий по кабинетам и базам, причем вернулся, надо отдать ему должное, не с пустыми руками, тогда как раз уехала Вера. В составе делегации передовиков на предмет обмена опытом работы с ткачихами в Закарпатье.

Вообще-то Вера не любила эти поездки. Потому что знала: подобный обмен опытом сводится исключительно к обмену тостами. Застолья и экскурсии, массовые выезды на природу и трапезы в узком кругу предбанника сауны отнимали все время, отведенное передовикам для обмена новостями в их ткацком деле. А если еще учесть, что за все эти поездки вообще не удавалось хотя бы заглянуть в цехи гостеприимных хозяев, то у Веры даже сложилось тайное, хотя, наверно, глубоко ошибочное, мнение: эти встречи проводятся не для обмена, а, наоборот, для тщательного сокрытия новейших секретов производства.

И все же Вера поехала. Во-первых, ее включили в делегацию, а она не умела отказываться. Во-вторых, никогда не была в Карпатах, интересно было поглядеть. И в результате съездила она все же не зря. Хотя член их делегации ткачиха Перепелкина и вернулась в родные края, но лишь для того, чтобы подать заявление об уходе по собственному желанию. Которое полностью совпадало с желанием закарпатского инспектора ГАИ товарища Семибатько, чья машина неизменно сопровождала автобус делегации по горным дорогам. Что и дало возможность Вере сосватать эту симпатичную пару в рекордные сроки и в буквальном смысле на ходу.

Вот эти поездки и развели на долгое время Веру с Фроловым. И встретились они впервые после Нового года уже только на заседании фабкома. А фабкому предшествовало следующее…

Молодая женщина, с бледным лицом и жестко сжатыми губами, шла по коридорам и лестницам общежития. На руках она несла спеленутого в голубое одеяло младенца. Она шла стремительно, не отвечая на приветствия встречавшихся ей на пути, и все поспешно отступали в сторону, давая ей дорогу и провожая сочувственными взглядами.

Дверь комнаты она открыла ударом ноги — руки были заняты младенцем. Вера медленно поднялась из-за стола. Женщина, не здороваясь, прошла в комнату, положила ребенка на стол и сказала бесцветным голосом:

— Вот. Твоя работа.

— Ася, здравствуй! Садись, разденься…

Вера хотела помочь ей снять пальто, но Ася резко отпела ее руку, сдернула только платок с головы и повторила:

— Твоя работа, любуйся.

— Ну почему же моя…

— А чья? Ты меня с ним свела.

Да, так оно и было — свела. Ася тогда была красивая… Куда подевалась теперь та красота! Ее огромные сияющие глаза стали еще огромнее, но глубоко запали, и ушло из них сияние. Погасли они. Огромные погасшие глаза.

Из своего глухого маленького села где-то на Псковщине Ася приехала с узелком вещей и чемоданом книг. Девчонки удивлялись: что, в городе книжек нету, да есть сколько угодно и какие угодно! «А эти — любимые», — тихо отвечала Ася. Вскоре выяснилось, что и читает она только эти книги. Вернее, даже не читает, а перечитывает. Одни и те же. Девчонки удивлялись еще больше: ну конечно, хорошие книжки, классика — Пушкин, Тургенев, Чехов, но прочла и хватит, что она, наизусть их учит, что ли? «Я не учу, я жизни учусь», — тихо отвечала Ася.

Она была очень красивая и очень тихая. А Гена был страшен как черт и шумен как сто чертей. Вообще-то он был совсем не Гена, а Сашка Мальцев, слесарь-наладчик. По ввиду того, что был уродлив, как крокодил, да еще умел очень ловко вырезать из яблок, картофелин и вообще из чего попадется под руку смешные фигурки-чебурашки, вот за все это его и прозвали «крокодил Гена». Потом «крокодил» как-то отпал, а «Гена» остался. Так