Апгрейд от Купидона - Ольга Горышина

— А ты уже не посторонняя, Суши. Ты уже… Не знаю, ты уже трехдневка…

О, да! Мне и вправду было три дня от роду. Я захлопнула две двери подряд и почти что с ноги распахнула третью. А за ней — пропасть? Но я пока все ещё балансирую на краю — и возможно даже удержу равновесие.

— Хочешь, поедем ко мне домой? Помучаем только соседей, а? Заодно решишь, сможешь ли у меня жить, если вернешься в Питер…

— Идет…

И мы пошли. Выписались из гостиницы и поймали такси.

— Во сколько у тебя рейс?

— В двенадцать. Тони поменял на дневной без моего ведома, чтобы мы смогли с ним пересечься. Я раньше не заметил.

— Все равно можно играть всю ночь…

Я смотрела ему в глаза — бледные, но смеющиеся.

— Тогда утром меня побьют твои соседи. Или я их — тут уж как им повезет. Меня учили драться…

— Я не позволю тебе играть всю ночь, — приложила я прохладную руку к его горячей щеке. — На саксофоне.

Он поймал мою ладонь губами, и у меня все сжалось — особенно сердце. Как же несправедлива природа, как же она бывает несправедлива…

Моя рука так же дрожала, когда я открывала дверь квартиры. Бардака нет. Я не успела тут пожить достаточно, чтобы разгромить мамин порядок. Только книжка «Английский для финансистов» валялась у меня на кровати. Незастеленной. Оба взгляда, точно сговорившись, задержались на мятых простынях, но мы не заговаривали друг с другом.

— Действительно, что ли, зубрила… — сказал он наконец.

Я кивнула.

— Сумасшедшая.

Я снова кивнула. И он привлек меня к груди. Просто, по-дружески, и опустил мне на макушку подбородок, будто очень устал. Наверное, действительно устал. Уже поздно. Очень поздно, чтобы что-то менять.

— Ты действительно будешь играть?

Он кивнул — постучал мне по темечку подбородком, и я отстранилась, но он меня не отпустил.

— Думаешь, получится?

Откуда ж мне знать, надоем я тебе или нет. Как бы уже не надоела…

— Это альтосакс, я могу со свистом брать высокие ноты…

Он о музыке, а я о любви… Ну, у женщины с мужчиной, даже с обычным, редко совпадают мысли. А у меня уж точно мужчина не обычный.

Крэг вытащил из портфельчика свой Мак, водрузил его поверх моего ноутбука и попросил пароль от вай-фая. Саксофон, у которого клавиши оказались серебряными лежал рядом. Он уже послюнил эту странную палочку и сунул в носик, или как там называется эта часть — может, рот? И выдул пару звуков. Когда щеки его раздувались, я так и представляла его трехлетним розовощеким карапузом. И чувствовала горечь матери, когда Роса узнала, что один из ее сыновей неполноценный.

Русский язык тоже довольно емкий — за кого-то даешь полцены, а за этого полную — и получаешь в ответ по полной и добра, и зла. Говорят, такие дети очень нежные в те минуты, когда находятся в гармонии с самими собой: я уже успела почувствовать эту нежность. Но что если я не выдержу оборотной стороны медали?

— Я не буду просить тебя выйти, — Крэг наконец оторвал взгляд от экрана. — Ты все равно услышишь, как я тренируюсь… Может, у меня ничего толкового и не выйдет.

Он включил музыку, под которую, наверное, собирался играть, потому что на экране появились ноты… А у меня в глазах слезы. Это была песня Джо Дассена «Et si tu n'existais pas» — если бы тебя не было, ничего бы не было… И если бы не было любви, то ее надо было бы придумать… Но как, как это сделать? Чтобы плакал только саксофон…

Саксофон лежал в чемоданчике и мирно размышлял над бренностью своего существования — будут на мне еще играть или нет? Если да, то кто? Если кто, то когда? А если когда, то зачем… Не проще ли сразу в реку? Наши мысли сходились лишь в том, что я тоже не понимала, во что у меня на глазах превращается моя реальность. У меня никогда не было уверенности в завтрашнем дне, но теперь не будет даже эфемерной веры в то, что я держу бразды правления собственной жизнью хотя бы намотанными на запястья. Одни вопросы: что, где и когда я сделала не так, чтобы кто-то там наверху решил вытащить меня из футляра и возвратить искусному музыканту.

Во мне не западала ни одна клавиша, но звуки порой все же походили на писки, но я не смущалась — мне уже некуда было больше краснеть. Свет потушен, а в темноте перед глазами все черным-черно, только взгляды иногда встречаются и вспыхивают, как далекие зарницы. Мы на пороге нового дня и снова ещё не спали, а проспать самолет нельзя. Ну никак. В половине десятого я обязана усадить моего героя в такси, хотя и вызвала машину на пятнадцать минут раньше, потому что испугалась, что к утру буду без памяти.

— Ты первый, кого я привела домой в отсутствие родителей…

Он почти не отрывался от моих губ, от всего моего тела, искал впадинки и бугорки — находил и наигрывал на них веселый мотивчик: пару раз я даже хохотала от щекотки. Нам не хотелось думать, что это в последний раз. Пусть будет в первый, снова в первый…

— Я тоже никого не приводил к родителям…

Он смеялся мне в лицо — раскрасневшееся, точно из финской сауны, с мелкими капельками пота… За последний час это не в первый раз, но мы не могли остановиться.

— Суши, что ты делаешь? — спрашивал он меня на русинглише, ловя за уши у себя в паху. — Я больше не смогу…

— Я знаю, что сможешь… Ты просто в себя не веришь…

Я припадала к пульсирующей жилке губами, но он дергался, точно я могла выпустить клыки. Наверное, во мне действительно родилось нечто звериное — он сам разбудил во мне первобытный азарт. Простынь забыла, что она на резинке, и сжалась в страхе подле валика в комочек, как и мое сердце, и я даже радовалась прохладе голого дивана. И мы, и наши нервы были обнажены до предела.

Каждый мускул на сильных руках Крэга дрожал натянутой струной — может, он в школе играл не только в духовом оркестре, но и в струнном: перебирал мои пальцы, точно струны арфы, прижимал к своему плечу, точно скрипку, зажимал ногами, точно виолончель. Я выгибалась, как… К черту сравнение с бездушными инструментами — как женщина, тело которой разлеталось, сродни брошенной на пол хрустальной вазе, на тысячу острых, едва приметных, осколков. Я сама каталась по ним, едва сдерживая крик, и с каждой новой лаской становилось ещё больнее — я уже почти всхлипывала в голос и все равно только сильнее прижимала влажное тело Крэга к груди, требуя войти ещё глубже. В самое сердце, в котором он уже как настоящая заноза в пятке: и место прокола не найти, и как наступишь — адская боль.

Я теребила светлую шевелюру, он — наматывал мои волосы на пальцы. По преданиям, в волосах заключена сила, вот почему мы уже без сил… сопротивляться желанию поймать время и не выпускать: запрятать на самое дно чемодана, под подкладку — оно здесь лишнее, оно враг, оно — жестокий бог, оно…