В интересах истины - Максим Леонидович Максимов

Василием Розановым. А поначалу — я не имел ни опыта, ни друзей. Книги мои отказывались издавать.

— Почему, как вы думаете?

— Здесь господствовала элита 60-х. Была выстроена своя табель о рангах, в которую я не вписывался. А во-вторых, по каким-то более глубинным истокам я не вписывался в их эстетический вкус. У них, знаете, в чести модернизм так называемый — не модернизм начала века, который завершился, а модернизм падший. А я развивался отдельно, я развивался, опираясь на традиции, на «мустер» — образец. Литературы без образцов быть не может.

— Что служило образцами для вас лично?

— Целый ряд книг. Теперь для меня является образцом литературы Библия. Но к этому образцу я шел через все возможные книги, и детские в том числе. Я шел постепенно и самостоятельно. А они из салонов пришли — Анны Ахматовой и прочих.

У них другая эстетика — эстетика, основанная на самовыражении при отсутствии канонов, при отсутствии мастерства, вот я теперь занимаюсь эпохой Ивана Грозного, изучаю старые иконы — они всегда создавались строго по канону. Рублевские иконы тоже создавались по канону!

А особенно теперь, когда истоптано все на земле, в том числе и культура, возродиться можно только через каноны.

— Вы хотите исключить из художественного творчества элемент самовыражения?

— Нет, разумеется. Но оно же повсюду преобладает над мастерством! Бывают периоды, когда отсутствует самовыражение. Однако теперь оно господствует. И при этом становится очень легко жить дилетантам! Этот процесс начался в 60-е. Ушел Пастернак… Кто остался? Уже не было никого. И новые люди пришли на разрушении всеобщем, на таком анархичном восприятии. Это при том, что среди них были люди талантливые — Войнович, Аксенов… Но у них у всех — другая эстетика.

— В этом — основной пункт вашего расхождения с шестидесятниками?

— Не только. Я многое не принимал у них — весь этот обновленный социализм, наши в буденовках и прочее. Но сегодня быть политически умным — не такое уж большое достижение. Я не принимал эти вещи чисто эстетически. Вслепую. Но нельзя упрекать их за это задним числом, как это отвратительно делает, например, Солженицын, который сам был одно время «против Сталина — за Ленина»…

— На ваш взгляд, обрисованная им расстановка сил в обществе и литературе 60-х неправомерна?

— Дело даже не в этом. Он не имеет права на многое, что он делает. Потому что он занимает явно фальшивое место, не то место, которое должен занимать, — хотя бы по литературным соображениям. Тут его уже начали сравнивать с Буниным, Герценом, Достоевским… Конечно, это играет очень отрицательную роль, потому что дает молодежи фальшивый маяк…

Солженицын — человек примитивного восприятия и такого… шовинистического духа. Причем этот шовинизм, знаете, тоже примитивный — это не шовинизм Розанова… А по языку — это не примитивность даже, это дубовость! Вы почитайте — это же дубовый язык! Он написал когда-то несколько неплохих очерков, теперь тоже устаревших. А потом — взялся за эти тома, потому что знает, что больше написать ничего не сможет. Солженицын, деревенская литература — это все ложные высоты, поразительно ложные! В 30-е годы такого не могло быть, потому что было мастерство, были образцы, по которым можно было сравнивать!

— Испытываете ностальгию по 30-м?

— И немножечко по 50-м. Тогда все же общий уровень литературы был несравнимо выше… Я не все принимаю у Платонова, и у Булгакова очень многое не принимаю, но общий уровень был выше… Вы знаете, есть в обществе нравы. Так и в литературе — есть нравы! И человек, пусть он будет плохой, но он знает, что ему нельзя вести себя по-другому. А что сейчас происходит? Упали нравы всяческие, в том числе и литературные. Поэтому Генис и Вайль выдают себя за каких-то великих критиков — люди из стенгазеты. Поэтому существует такой «образец», как Солженицын! В 30-е годы, когда господствовали определенные нравы, такое было невозможно!

— Вы имеете в виду нравы только литературные?

— Не только. Еще и нравы эстетические. Вы посмотрите, художники-сталинисты — такие, как Галактионов, — они писали хорошо! Они писали продажно, но хорошо! Потому что было неприлично писать плохо! Вот есть сейчас такой художник — Кабаков Илья, один из самых высокооплачиваемых. Так я пришел — и ужаснулся! Посмотрел на эти гвозди, которые он выложил, эти рваные башмаки… Такое раньше было неприлично!

— Ну, Кабаков как раз стал знаменитым не в Союзе — на Западе.

— Но существует общее падение нравов и во всем мире. В том-то и беда!

— И все же, Фридрих, неужели вы не видите у шестидесятников ни единой заслуги? Не хочу спорить по поводу мастерства, но ведь свою роль в обществе они бесспорно сыграли — и роль эта значительна…

— Но литература — это же не политика! Литература не признает «заслуги», она признает книги!

— Может, их миссия лежала вне литературы? Может, они проявили себя в первую очередь не как писатели?

— Да, но они же до сих пор господствуют именно в литературе! До сих пор господствует эстетика шестидесятничества в разных вариациях. А разве нет? Вся эта литература деревенская — это же тоже шестидесятничество, семидесятничество… Просто разные ветви. Это, в общем-то, очерковость, журнализм, неспособность к перевоплощению, а способность только к самовыражению…

— Фридрих, но вы же в свое время сами приняли участие в скандальном «Метрополе» в компании шестидесятников. Как такое могло случиться?

— Книга, вышедшая в «Метрополе», «Ступени», никем не была замечена, даже во Франции. Да и то, когда она уже вышла отдельным изданием вместе с другими повестями — на меня обратили внимание и сделали по ней инсценировку. Я не хочу отрицать значения этого издания, независимо от того, какие цели ставили его организаторы… Но мне оно ничего не дало. Дало Вознесенскому и прочим… Если бы я «Ступени» опубликовал в другом месте, было бы лучше. И, кроме того, я не знал, что это будет публиковать Проффер в «Ардисе». Он же отказался до этого публиковать меня, причем эту же повесть! Зачем же я ее давал опять? Это нехорошо.

— Вы поддерживаете отношения с кем-нибудь из «метропольцев»?

— Аксенов недавно был у меня… Но дело не в Аксенове как человеке. Он как раз не самый худший из них. Он — писатель до мозга костей, человек, который любит писать. Этим он от меня отличается. Я не люблю писать — тяжело очень. А он пишет, находит для себя такие темы, которые доставляют ему удовольствие.

— В «Метрополе» вместе с вами дебютировали молодые Попов и Ерофеев… Вы не следите за