Бельский - Геннадий Ананьев

Слушал Бельский хозяина гостеприимного дома, узнавая для себя много нового о жизни и плаваниях поморов аж до самой до Америки, удивляясь одновременно, как изменился Никанор Химков, став вдруг не гостеприимным добряком, а грубияном, не стесняющимся обидеть гостя, — такое может произойти с человеком, если его заденут за живое, унизят донельзя, оплюют святая-святых; удивляло Богдана и то, как сник Горсей — знал, выходит, что не они открыли место для Усть-Двинского порта, пришли на готовенькое и лишь добились у царя его строительства и монопольного права вести через этот порт единоличный торг.

Но если знал, чего же куражился?

«Поделом чванливцу. Урок знатный. Спеси поубавится».

Ошибался Богдан. Отповедь Никанора Химкова не пошла на пользу Горсею. Он еще не единожды получит по носу и во время плавания до Вологды, и в самой Вологде.

Перегружали привезенное Горсеем из трюмов английских кораблей в трюмы насадов добрую неделю. Вожи поторапливали артели грузчиков, ибо знали, что вот-вот вода спадет, и как только уйдут они с Двины, намыкаются на перекатах. Грузчики не волынили, работали с рассвета до полной темноты, падая с ног от усталости. Иные даже засыпали в трюмах на мешках, и все одно основательно опередить время не смогли. Когда пошли на веслах вверх по Двине, кормщик учана сокрушенно вздохнул:

— Намаемся. Как пить дать — намаемся. Даже Богдану, не знавшему речных повадок, было ясно, что Двина обмелела. Определил он это по заметно оголившимся берегам. Он даже подумал, не послать ли в Вологду гонца, чтобы готовили там обоз для груза, но прежде все же решил посоветоваться с вожами, и те успокоили его.

— Прорвемся. Не впервой. Двину нашу Северную пройдем легко. Меньше воды — легче грести. По Сухоне аж до устья Лузы тоже пройдем, должно, без помех. Проскочим, Бог даст, и до Нюксеницы, а то до самой до Тотьмы, дальше вот — дальше видно будет. Все одно, оттуда слать за обозом сподручней будет. Наш совет: прежде времени не стоит кричать караул. Холсты парусные мы прихватили с собой для запруд. Станем поднимать воду на перекатах.

Не совсем понятен ответ вожа. Вернее сказать, совсем непонятен. Если бы по воде шли, тогда ясно: перегородил реку, дождался подъема воды до нужного уровня, отпустил парус-запруду и — скатывайся по волне до новой глубины, но они же идут против воды. Однако Богдан не стал переспрашивать, боясь показаться бестолковым. Он справедливо заключил: придет время — увижу своими глазами.

Разумно поступил: поморы с презрением относятся к тем, кто не знает, как испокон века славяноруссы одолевали перекаты на своих судах. Тут же они лепили кличку, самая мягкая из которых — чистоплюй.

Медленно, но без остановок полз по Двине караван-насадов с учаном во главе. Его построили специально дли Горсея и Бельского с их слугами. Даже соорудили палубную надстройку из двух кают. По мнению корабелов, они были очень уютными и вполне приличными для временного жилья. Иное, однако, мнение оказалось у Джерома Горсея. Только он переступил порог отведенной ему каюты, как не сдержался:

— В Англии стойла для скаковых просторней.

Вож, провожавший гостей, насупился, но смолчал. Сделал вид, будто ничего не услышал, и Богдан. Он-то оценил заботу поморов о заморском госте, заодно и о его приставе — на учанах, как и на насадах, как на лодьях надстройка только для вахтенного рулевого и вожа, да и та полуоткрытая. Спят же матросы и вож в одном кубрике под палубой. Под палубой готовится пища, под палубой и трапезуют. Но это не от непритязательности к быту, это вынужденная непритязательность, приспособленность к суровому российскому климату. Особенно северных земель. Горсей же сопел-сопел, наконец прорвало его:

— Вы, русские, не любите себя. У вас нет гордости. Капитан спит рядом с матросом в тесном кубрике! Где это видано?! А вот эта каюта для меня, посланца царя вашего?! Разве в ней можно жить?!

— Гроза налетит, узнаешь, можно или не можно жить. А северок, не дай Бог, потянет, враз вниз спустишься. Даже сруб поставь на палубе, не помеха он большая для северка — моментально закоченеешь, без печки если.

Не убедил ответ вожа Горсея, он продолжал разглагольствовать об уважении к себе, об особом положении капитана на судне, вож терпел-терпел, да и не вытерпел:

— Ты, мил человек, на свой аршин поморов не меряй. Мы — единая семья. Особенно, когда на воде. Чванливость у нас осудительна. Задерешь нос, из вожен — под зад коленом. Это вы там, в Англии своей, расфуфыренными ходите, с простолюдинов три шкуры дерете, у нас тоже такие есть, но не среди поморов, а в низовских землях. Но нам они пока не указ, мы живем, как пращуры наши жили.

— Не горячись, — попытался остепенить вожа Богдан Бельский, но вызвал еще больший запал в отстаивании правды-матки.

— Мы — не бояре. Нам царский гнев не страшен. Да он не достанет нас. Без нас держава не проживет, если мастеровых начнут казнить. На нас, трудовом люде, земля наша русская стоит. Ты вот, боярин, рассуди, кто из нас хамничает? Он только что говорил об особом положении капитана на корабле, сам плюет мне, вожу, в лицо. Вот я и говорю: не мерь на свой аршин. Мы-то, вожи, нагляделись на порядки у англичан, немцев, голландцев. Только у норвежцев почти так же, как у нас. Дружно. У остальных же команды с миру по сосенке, а не мореходцы. Их в узде держать нужно, оттого капитаны у них в отдельной каюте и при оружии. Боятся, кабы в море не скинули. А у нас команды не бесятся. Никогда такого не было. Вожу поперек никто слова не молвит. Посоветовать — посоветуют, но приказам вожа не прекословят.

— Даже если вож ошибается?

— И тогда. Вот когда вернешься домой, тогда судись. Собирай совет вожей и говори свою правду. Совет рассудит. Виноват вож — вон его, не прав обвинитель — ему тоже моря не видать. На год отлучат, а то и на целых пять.

Горсей внимательно прислушивался к диалогу вожа с приставом и не мог понять, отчего оружничий терпит грубый разговор с собой. На их, английском корабле, за такое вздернули бы наглеца незамедлительно или, в лучшем случае, прополоскали бы в море на лине несколько часов.

Бельский же, согласившись с правдой вожа, думал о другом: насколько обижен Горсей зуботычинами словесными и не доложит ли он Грозному о плохой заботе о нем пристава, что весьма и весьма нежелательно. Оттого он все же попросил вожа настойчиво:

— Учитывая особенность заморского гостя, мирись с его капризами. Он царев посланник, сделавший многое для пользы Руси. Переиначить же себя он не сможет, как ты ему ни выговаривай.

— Ладно. Что уж там…

Вож и в самом деле стал вежливей в обращении с гостем, но и Горсей тоже заметно изменился. Пошла, видимо, на пользу взбучка. В общем восстановился мир и покой, беседы велись дружелюбные, но более всего Горсей любил, когда позволяла погода, смотреть на берега, медленно уползающие за корму, а вож часто, когда позволял стрежень, подходил к нему и с увлечением рассказывал о поморском житье-бытье, о многогодичных плаваниях промышленников к ледовым островам, о терпеливом ожидании их на берегу, о празднествах после их удачного возвращения — Горсей слушал внимательно, хотя вряд ли мог оценить в полной мерой такое откровение, проникнуться душой — он просто не представлял себе всей неуемности поморской, их жадных поисков чего-то нового, неизведанного. Они для него были тайной за семью печатями, ибо сам он ни разу не ходил в море даже на несколько месяцев, к тому же он вырос в Англии, где совсем иные условия жизни, иной климат, вырос в аристократической среде, изнеженным, лишенным заботы о хлебе насущном, хотя, впрочем, он тоже был по-своему непоседа. Для него все, что он слышал, было, конечно же, интересно, сопереживать же он просто не мог по причине совершенно не известного для него мира.