«Жажду бури…» Воспоминания, дневник. Том 2 - Василий Васильевич Водовозов

близости с Керенским. Городовой был не постовой, а речной полиции. Я отправился к Зарудному (товарищу министра юстиции), тот меня направил к прокурору, ведущему эти дела. Прокурор подробно расспросил о всех обстоятельствах, я сообщил все, что могло говорить в пользу этого городового. И тут, в конце концов, я действовал впустую: городовой, как оказалось позже, был уже освобожден, когда я говорил о нем с прокурором.

Третий случай. В Перми был арестован губернатор М. А. Лозина-Лозинский. Этот Лозина-Лозинский был товарищем по Училищу правоведения и когда-то близким приятелем А. С. Зарудного, который и познакомил его еще в конце 80‐х годов со мной и со всем кружком братьев Ольденбургов. В течение нескольких лет я дружил с Лозинским. Он женился на очень милой барышне, прекрасной певице, дочери известного писателя К. М. Станюковича, близкого нашей семье. Писал Лозинский довольно много дельных юридических статей330. В середине 90‐х годов жена Лозинского умерла еще очень молодой331, а Лозинский очень скоро после ее смерти женился на какой-то особе из круга Плеве332, стал более или менее близким человеком к Плеве и начал делать хорошую карьеру. Со всеми нами, и с Зарудным в том числе, он порвал (или, может быть, мы с ним порвали). В начале 900‐х годов он получил губернаторский пост и в течение времени до революции занимал его, только переменив несколько губерний, под конец был в Перми. Как губернатор он пользовался отвратительной репутацией, проявляя в различных формах самодурство333 и представляя из себя типичного губернатора плевевской, отчасти столыпинской выделки, лучшими образцами которых были Думбадзе ялтинский, Толмачов одесский, Ник[олай] Маклаков черниговский; Лозинский стоял во втором ряду, как Мономахов и некоторые другие. Во всяком случае, в одном запросе о бесчинствах провинциальной администрации, который был внесен в Думу Трудовой группой, я вставил несколько подвигов Лозинского. Теперь он был арестован в Перми334.

В это время в Перми находился Ал. Ив. Введенский, посланный туда прочитать какой-то курс в тамошнем университете, официально считавшемся пермским отделением С.-Петербургского университета. Перед отъездом из Перми в марте месяце Введенский получил записку, пересланную ему из тюрьмы Лозинским, в которой Лозинский, узнав о его предстоящем возвращении в Петербург, умолял похлопотать о нем. Введенский обратился с этой просьбой ко мне, и я взялся за нее.

Брался я, конечно, не с той охотой, как в первых двух случаях. Конечно, я был вообще против массовых арестов, совершавшихся вне всяких легальных форм. Но тут был арестован яркий представитель старого режима, лично виновный в очень многих грехах этого режима, следовательно несший на себе ответственность и за самую революцию, и за то воспитание народа, которое теперь сказалось во всех бессмысленных арестах, из которых его арест был наименее бессмысленным, а, может быть, даже имел свои основания.

Тем не менее прав я был или не прав, но я отправился к Зарудному. На этот раз Зарудный, не направляя меня ни к кому другому, ответил, что об этом аресте он знает и уже вчера сделал по телеграфу распоряжение об освобождении Лозинского.

– Но приведет ли к чему-нибудь мое распоряжение, не знаю. Подобных распоряжений в провинции я сделал уже довольно много; в некоторых случаях они исполнялись, а в некоторых я получал нагоняй от местного совета рабочих депутатов: зачем, дескать, я мешаюсь не в свое дело, – совет сам знает, кого арестовывать, кого освобождать.

Не знаю, получил ли Зарудный и на этот раз нагоняй, но распоряжение тогда исполнено не было. Через несколько времени я слышал, что тюремные сторожа как-то ушли на митинг или куда-то в другое место и по забывчивости оставили ворота тюрьмы незапертыми. Лозинский этим воспользовался – ушел из тюрьмы и тотчас же уехал из Перми335. Верен ли этот рассказ, я не знаю, но невероятного в нем ничего нет: о подобных уходах из незапертых тюрем я слышал несколько вполне достоверных рассказов, правда, из более позднего времени. Дальнейшей истории Лозинского не знаю.

Еще один, последний случай аналогичных хлопот.

В марте месяце заявился ко мне молодой человек, учащийся в каком-то низшем техническом заведении.

– Я Нестеров (может быть, фамилию и путаю, но, кажется, нет. – В. В.), сын того Нестерова, с которым вы сидели в Доме предварительного заключения в конце 1915 года. Он вновь сидит, не знаю, по какому обвинению. Ради бога, помогите. Семье грозит голод.

В конце 1915 г. я действительно сидел несколько дней в Доме предварительного заключения (одновременно с Мякотиным, Брамсоном и др.). Арестов тогда было произведено очень много, тюрьмы были переполнены, и я сидел в одиночной камере вдвоем с этим самым Нестеровым. Это был мастеровой, служащий на Монетном дворе. Произвел он на меня хорошее впечатление, так же как теперь его сын. Был он, как мне казалось, не революционером, а человеком мирным, не активным, но мыслящим политически. Я просидел тогда несколько дней, он остался после моего освобождения и просидел еще недель 6 или больше336.

Я пошел в прокуратуру. Лишь только я назвал фамилию Нестерова, прокурор взял его дело и предложил мне ознакомиться с ним. Самое важное в деле было показание самого Нестерова. Состояло оно в том, что в 1915 г. он был арестован без всякой причины, а через несколько времени после ареста его вызвали в охранное отделение и предложили за определенное, очень скромное жалованье (размера точно не помню) доносить о том, что делается и говорится среди рабочих на Монетном дворе. Он сначала с негодованием отказался, но потом, когда узнал, что дома его семья голодает, смирился и согласился, с твердым намерением никого и ничего не выдавать, но изворачиваться, что он и исполнял в течение некоторого времени.

В том же деле находилась записка Бурцева, вызванного в качестве эксперта. Он написал, что Нестеров состоял в течение 1916 г. и начала 1917 г. на службе в охранном отделении, что полной невинности его действий, какую приписывает себе сам Нестеров, предполагать нельзя, так как иначе он не получал бы постоянного жалованья, но показание о вынужденности его службы заслуживает доверия, конкретных фактов доносительства с его стороны он, Бурцев, не знает и вообще считает его человеком не злостным, но только слабым, при изменившихся обстоятельствах – безвредным. Я тоже написал свою записку, в которой изложил мое знакомство с Нестеровым, сообщил свое впечатление от него и просил о его освобождении. Когда его сын пришел ко мне узнать о результатах моих хлопот, я, как ни тяжело это было мне, откровенно