Тайный любовник - Патриция Гэфни

Как ей освободиться от гнета печали и сожалений? Когда боль наконец утихнет и сможет ли она жить как прежде? Временами Софи помогала ненависть к нему; как за спасательный круг ухватилась она за убеждение, что он – чудовище, и отвергала даже самое слабое желание увидеть в его поступках хоть что-нибудь, оправдывающее его. Это был единственный выход из положения. Истина не имела значения; главное было выжить. В данный момент она находила силы в том, что делала из Коннора смертельного врага. Демонизировала его. Это не очень у нее получалось, но в этом было сейчас ее единственное спасение.

На другой день было воскресенье. Она опоздала в церковь и потому села в задних рядах, а не на привычном месте впереди у окна. Для конца августа было чересчур жарко и душно; проповедь, которую читал Кристи, была превосходна, но затянута. Уже потом она сообразила, что признаки этого появились раньше, признаки, которые она должна была бы заметить и обратить на них внимание. Но тогда она отмахнулась от них, целиком погруженная в мучительные переживания.

От дурноты, которую она почувствовала в церкви, было не отмахнуться.

Только теперь до нее дошло, что она беременна.

* * *

Какой ужас! Страх сковал ее душу ледяными щупальцами, лишив способности думать и даже двигаться. Когда служба закончилась и она пришла в себя от обморока, случившегося у всех на глазах, Софи поплелась на кладбище и опустилась на колени у могилы отца. Она погрузила руки в прохладную траву на могиле, инстинктивно ища у него защиты, в отчаянной немой просьбе спасти ее. Если бы он только мог! Она не заметила, что плачет, пока не почувствовала, как на плечи ей легли ладони подошедшей Энни Моррелл.

– Прости меня, Софи… ты ничего не рассказываешь, но тот человек, который делает тебя такой несчастной, не мистер ли это Пендарвис?

Софи с таким пылом принялась это отрицать, что Энни перестала ее расспрашивать.

– Позову-ка я Кристи, – с беспокойством сказала Энни, поднимаясь с земли, но Софи потянула ее обратно.

– Пожалуйста, не надо! Просто побудь со мной. – Она не могла сейчас говорить ни с ним, ни с нею. Они были лучшими ее друзьями, но не было сил делиться с ними своим горем, так мучителен и глубок был ее стыд.

На другой день она пришла на рудник, и обычная рутина мелких дел и забот несколько отвлекла ее от безрадостных мыслей; помогло и самовнушение, что ничего особенного не случилось. Но, разговаривая с людьми – Дженксом, Диконом Пинни, кузнецом, с каждым из них, – она спрашивала себя; что он подумает, когда узнает? Осудит ли меня? Замолвит ли за меня доброе слово? На следующий день она опять едва не упала в обморок; хорошо еще, что она была одна в своем кабинете и быстро пришла в себя, посидев, уткнувшись головою в стол. Но она заметила, что ничего не может есть, совсем ничего, и сама мысль о еде вызывает у нее отвращение. Нормально ли это? Совета ни у кого нельзя было спросить, даже у доктора Гесселиуса. Во всяком случае, пока. Она была напугана, просто в панике, не могла заглянуть в будущее, ощущая лишь ужас настоящего мгновения. На другой день она была не в силах поехать на рудник.

Мысль о ребенке, такая невероятная поначалу, начала посещать ее, робкая, неуверенная, что ее тут же не прогонят. Софи всегда любила детей, всегда хотела, чтобы у нее они были… когда-нибудь. Но, боже, только не так! Должна быть радость, восторженное ожидание, смиренная уверенность, что создатель благословил тебя, – но единственное, что чувствовала Софи, это непреходящий ужас от сознания, что теперь-то наверняка погибла.

Насмешливое замечание Коннора, что ее заботит только одно: быть «первой красоткой этой захудалой, провинциальной, безмозглой деревушки», преследовало ее. Это было не совсем так, но и недалеко от правды, и в теперешнем ее состоянии она не могла ни отрицать этого, ни попытаться найти себе оправдание. «Леди Щедрость», так он назвал ее. Да, иногда она чувствовала себя такой. И ей нравилось, что все ее любят; иногда ее даже забавляло, что ей завидуют. Но неужели грех ее столь тяжек, что расплатой за гордыню и глупость должен стать крах всей ее жизни? Она знала правила поведения и с детства понимала, как всякая девочка, какое наказание ждет «падшую» женщину. Конечно, это было несправедливо, что она тоже понимала, – как всякая девочка, – но какое это имеет значение? Общественная мораль была похожей на огромную безликую машину, перемалывающую всех нарушивших установленные порядки – раскаивающихся или упорствующих, простодушных или лукавых, – карая всех с равной безжалостностью и равнодушием. Что она думает теперь о своей «захудалой» деревушке? Из бездны, в которую она упала, она казалась совсем не такой, какой виделась, когда она была наверху. Кому ей доверять? Кто не осудит ее? Как она сможет оставаться здесь? Что с нею будет?

Она чувствовала себя измученной, больной. Вьющиеся розы еще цвели и будут цвести до самых морозов, но большинство других цветов уже завяли. Томас срезал поникшие головки, сгребал их и относил в дальний угол сада, и сухие цветы лежали бурыми кучками вдоль дорожек – первые унылые признаки близящейся осени. Софи сидела в кресле, глядя на дом, заброшенный сад и старый розарий, который так любила ее мать. Она вспоминала ту ночь, когда водила Коннора по дому, с гордостью показывая ему отцовский кабинет, свою детскую, и признавалась, как любит свой «скрипучий старый дом». «Он подходит тебе», – сказал тогда Коннор. Да, это так. Если б только она могла вернуть то время, снова стать той беззаботной девушкой. Как невинна она была и как довольна собой и жизнью. Она не понимала, что имела, пока не лишилась этого.

Слезы опять навернулись на глаза. Жалость к себе легко могла войти в привычку. Она вытерла слезы платочком и отвернулась от дома, услышав шаги на террасе. Если Марис увидит, то…

– Софи!

Это не Марис. Роберт Кродди!

Софи вскочила и стала отряхивать юбки, воображая, на кого похожа в таком виде. Она весело помахала ему, и он, тяжело сбежав по ступенькам, направился к ней. Роберт не очень-то походил на члена парламента, какими она представляла их себе, во всяком случае, элегантностью он не мог похвастаться – слишком полный и ростом не вышел. Больше похож на шерифа, с которым лучше не сталкиваться.

Бодрая улыбка не помогла ей: первое, что она услышала, было встревоженное:

– Что с тобой, Софи?

– Да ничего! Вот, сижу бездельничаю, только и всего. Утром почувствовала небольшую усталость и решила побаловать себя.

– На руднике сказали, что ты больна.

– Ты был на «Калиновом»? Зачем ты искал меня?

– Хотел пригласить на ленч. Заехал за тобой на новой коляске. Пойдем, посмотришь на нее, она у парадного подъезда, – с гордостью заявил Роберт, но, взглянув на лицо Софи, поторопился добавить:

– Какой я дурак, прости, пожалуйста, посмотришь в другой раз. А сейчас сядь посиди.

– Я прекрасно себя чувствую.

– Садись. – Он взял ее за руку и заботливо и решительно усадил обратно в кресло, подвинул себе другое и сел рядом. – Это все следствие того твоего падения с коляски; ты так до конца и не оправилась. Слишком рано вышла на работу, а теперь вот рецидив.