Признания на стеклянной крыше - Элис Хоффман

— Жалко, что я тогда не видела маму, — сказала Бланка. — А то не помню даже, как она выглядела.

— Куда тебе было запомнить, такой малютке! Знаешь, я пришла к мысли, что духи не выбирают, оставаться им или нет. Они потому остаются, что их не отпускают живые. Оттого-то и видел ее без конца твой отец.

— Ты хочешь сказать, это отец ее удерживал? Да он не пожелал даже, чтобы его похоронили рядом с ней!

Они вошли в кружок собравшихся; кое-кто здоровался с Бланкой, узнав ее, выражал ей соболезнование. Возможно, когда-то в детстве она и знала этих людей, но сейчас они были для нее лишь тягостным сборищем посторонних. Мередит подтолкнула ее в нужную сторону, и Бланка подошла к своей мачехе.

— Синтия, — проговорила она нерешительно, словно не слишком рассчитывая, что ее узнают.

— Ох! — Синтия подалась вперед и обняла ее. Видно было, что она в слезах не первый день. — Невозможно поверить, что его больше нет…

— Да, — согласилась Бланка, пораженная тем, какой хрупкой оказалась на ощупь Синтия. Они разняли руки; даже под вуалеткой, скрывающей лицо, было заметно, как постарела ее мачеха.

Бланка кивком поздоровалась со своей сводной сестрой, и Лайза ответила ей пристальным взглядом.

— Я, пожалуй, пойду стану с Мередит, — сказала Бланка.

Синтия как будто не обратила на это внимания, и Бланка тихонько отошла обратно. К этому времени незагорелое лицо ее раскраснелось. Даже жемчужное ожерелье на шее — обычно такое освежающее, прохладное — и то обжигало, точно уголья. Она вспомнила, что, когда увидела его впервые, жемчужины были черными, покрытые слоем сажи.

Началась панихида, и Мередит взяла Бланку за руку, услышав, как зарыдали Синтия с Лайзой. Рыдали согласно, горестным дуэтом. Священник выговаривал слова так тихо, что Бланка с трудом разбирала, о чем он говорит. В траве щебетали малиновки, откуда-то издалека доносился стрекот газонокосилки. У Бланки больно стучало сердце.

— Нам будет недоставать его, — говорил священник. — И ныне, и вовеки веков.

Их ждали поминки, но к этому Бланка пока была не готова. Нужна была пауза, возможность перевести дух. Что страшного, если они опоздают? Ну, пусть их осудят — невелика беда.

— Давай прокатимся — просто так, — предложила она.

Они опустили стекла, чтобы машину продувало насквозь. Бланка расшнуровала и скинула с ног ботинки. Стянула и чулки. Когда они остановились заправиться, Мередит вышла купить пару бутылок содовой, и они пили, не отъезжая от бензоколонки. Еще немного оттянуть время. Выиграть несколько минут до встречи со Стеклянным Башмаком. Босые ноги Бланки жгло на горячем асфальте, но ей было все равно. По крайней мере, что-то чувствуешь. Люди, наверное, уже начинали беспокоиться, куда они запропастились.

— Сорвать бы с себя всю одежду, — сказала Мередит, трогая свой шелковый костюм. — Вот уж не думала, что здесь такая жарища!

— Я бы с себя и кожу сорвала!

Они рассмеялись — и внезапно смех у Бланки перешел в слезы. Она была уверена, что никогда больше не заплачет, и вот теперь плакала навзрыд.

— Ах, Бланка, — сказала Мередит. — Как это все печально…

— Надо бы ехать и предаваться печали там, с ними, но я ведь даже их не знаю! Господи, почему нету Сэма! И что я за человек такой, что неспособна оплакивать своего отца?

— А ты его оплакиваешь, — сказала Мередит.

Они опять сели в машину, но Мередит, съехав с шоссе, вместо того, чтобы повернуть налево, к дому, поехала вдоль городского сквера направо.

— Куда это мы?

— Ты ведь сказала, что хочешь к Сэму?

Когда Сэм в детстве тайком привел ее на крышу Стеклянного Башмака, он объяснил, что ходить по стеклу всегда лучше босиком. Меньше скользишь — и притом чувствуешь, как тебя до костей пробирает холодком.

Ты только попробуй, Прутик, сказал он ей.

Но Бланка, стоя на стекле, побоялась снять кроссовки.

— Еще как хочу! — сказала она теперь.

Мередит везла ее на другое кладбище — то, где росло высокое дерево и были чугунные ворота и куда Сэм с Бланкой сбежали из дому поздним вечером, когда Сэм без спроса увел у Синтии машину. Он гнал со скоростью восемьдесят миль в час, и Бланка, едва дыша от страха, ни разу все-таки не попросила его остановиться.

Вот что испытывают люди, когда летают, сказал ей Сэм.

Мередит и Бланка долго кружили по кладбищу. Все поперечные проходы между аллеями выглядели одинаково: тот же плющ и живые изгороди, те же длинные синие тени. Покуда Бланка не узнала то самое большое дерево.

— Вот оно!

Они оставили машину и направились к могилам. Бланка ступала босиком по мягкой и прохладной траве.

— Сэм, когда мы сюда сбежали в тот вечер, забрался на самую маковку этого дерева. Темнота — хоть глаз выколи, его было совсем не видно. Я струсила ужасно. Вдруг упадет, разобьется — и как мне тогда добираться домой?

— Сумела бы, — сказала Мередит. — Ты была такая. Самостоятельная. Толковая.

Это правда: тогда Бланка была уверена в себе, но после вся эта твердость куда-то исчезла. Если это вообще была твердость, а не всего лишь тонкий слой показной отваги, скрывающий тайные страхи… На кладбище было свежо, трава с утра сохранила влагу. Ноги у Бланки стыли на сырой траве, ей становилось зябко. Насколько же легче было оплакивать брата на расстоянии, оттуда, с берегов Темзы! Одно дело — бумага, камни, вода; совсем другое — плоть и кровь. Чего не видишь, того не знаешь, не чувствуешь.

— Дай-ка я отдышусь. — У Бланки закружилась голова. Она сосчитала до пятидесяти, потом — обратно, до единицы.

Мередит ждала. Куда им было торопиться, в конце концов. Она сама знала, каково это: идти по траве к тому, кого ты потерял.

— Ну все, мне уже хорошо, — спустя две минуты сказала Бланка.

На самом деле она лукавила. Чем ближе подходила она к могиле, тем более каменистой становилась земля под ногами. Теперь она каялась, что не осталась в ботинках. Что не осталась там, где была: при своих книгах и жучках, при своей липе в саду — в краю, где нет никаких камней, а есть один только мох, до того мягкий, будто, можно подумать, ты движешься не по земле с ее бессчетными каменистыми тропами, а по воздуху, где-то в вышине, в облаках, где от холода индевеет дыхание, преображаясь в ледяную крупу даже в июньский жаркий день, когда, свернувшись по краям, опадает с ивы жухлая, сухая, точно пыль, листва…

Уиллу Роту должно было исполниться шестнадцать лет. Он уже продумал, как будет справлять свой день рождения. Таков он был — находчивый и четкий перед лицом невзгоды, легкий и радостный в часы удачи. Уилл был предусмотрителен и деятелен — друг, на которого можно смело положиться. Одноклассников в день его рождения будут ждать боулинг, заказанная на дом пицца и общее веселье. На все это Уилл не один месяц откладывал деньги и скопил достаточно — на случай, если у матери не хватит; однако сложилось так, что он мог бы не волноваться. Его маме досталось наследство. Умерли ее родители, и теперь Уилл с мамой, можно сказать, разбогатели. Во всяком случае — не бедствовали. Раньше им года два приходилось перебиваться на пособие, а в самом раннем детстве Уилл жил у деда с бабушкой, пока его мать исправляла ошибки растраченной понапрасну юности. Понапрасну — исключая его. Самого дорогого, что было у нее в жизни, — ребенка, с которым ей так неслыханно повезло. Единственного, кто у нее теперь оставался из близких.