Ты мой ненаглядный! - Ирина Муравьева

То-о-о не ве-е-тер ве-е-етку кло-о-онит,

Не дубра-а-а-вушка-а-а шумит…

И Петя ее подхватил:

То мое, мое сердечко сто-о-онет…

Их добрые и чистые голоса сливались с таким же согласием, как только недавно сливались тела, и песня стремилась к тому же единству, к тому же щемящему свету, который всегда озаряет высокую дружбу и нежную страсть, от чего возникают на свете и люди, и звери, и птицы. Но им помешали.

Дверь в дежурку распахнулась, и на пороге выросла Адела. Она была такой, что даже Виола, много раз видевшая мать разгневанной, зажмурилась и в своем лифчике жалком нырнула за Петину спину.

– А ну, вылезай! – приказала Адела. – А вы убирайтесь отсюда!

Но к Пете она обращалась на «вы», и даже в минуту сильнейшего гнева была королевой и роль свою знала.

– Всегда и во всем: проститутка и мразь! – спокойно сказала Адела. – У вас, молодой человек, есть семья, зачем вам-то дело иметь с проституткой?

– Да как же вы можете? Дочка ведь ваша, – спросил оглоушенный Петя.

– Позор! Позор она мне! Стыд и срам, а не дочка! – отрезала сразу Адела. – Позор! Одевайся, мерзавка! Пойдемте-ка выйдем.

И вышла, забрав с собой Петю.

– Молодой человек! – звучным, переливающимся шепотом спросила Адела. – Вы часто сюда приходили?

– Не стану я вам отвечать! – перебил ее Петя.

– Да я ведь добра вам желаю, – сказала Адела. – Вы сами подумайте: зачем же мне, матери, позорить при вас свою дочь? Незамужнюю? К тому же с ребенком? Мне лучше вас сразу заставить жениться! Ну, разве не так? А ведь я вас спасаю!

– Зачем?

– А-а-а… Зачем… Слава богу, услышал! Затем, что мне вашу мать жалко, а больше мне незачем! У вас ведь есть мама?

– Ну, есть.

– Вот ее мне и жалко! Чтоб сын, да какой – вы ведь добрый, хороший! – женился на этой мерзавке! И я вас спасаю. Я прежде всего человек. И совесть моя мне дороже, чем дочка! И я говорю вам от чистого сердца: бегите, бегите, бегите отсюда!

– А что, у вас есть доказательства, что ли? – спросил растерявшийся Петя.

– Конечно, – сказала Адела и вдруг погрустнела. – А без доказательств я разве бы стала? Она вам хотя бы хоть раз объяснила, какая причина была ей уехать? Подумайте сами: ребенок ведь – крошка! Нуждается в матери. Мать уезжает, бросает ребенка на долгое время… Какая-такая учеба, скажите, дороже, чем дочь, а? Какая учеба? Чему здесь такому учиться, в столице, когда у нас там – просто светоч всех знаний? Ну? Что вы молчите?

– Откуда я знаю? – спросил мрачно Петя.

– А я вам скажу. – И понизила голос. – Последней собаке и той было ясно, что дочка моя – проститутка. Она к нам мужчин табунами водила! Мы с мужем – известные люди, артисты, а выйти из дому буквально стеснялись! На нас на бульваре все пальцами тыкали!

– И что? – Петя сжался, смотрел исподлобья.

– Как что? И тогда я сказала: «Послушай, Виола! Садись в этот поезд и – всё. Пожалей хоть ребенка! Ведь ей – идти в школу, ведь ей – идти в садик… Ее заклюют! Пожалей хоть ребенка! В Москве ты начнешь все с нуля. Ради бога!» Она-то, конечно, была очень рада. Ей этот ребенок… Да ей – что ребенок, что кошка, что мышка! Вильнула хвостом и умчалась. Кукушка! Бегите отсюда и не возвращайтесь!

Перед Петей стояла не просто женщина – уже пожилая, прекрасного вида, хотя, может быть, все же слишком большая, – стояла богиня из греческих мифов, и ноздри ее раздувались от гнева. Она не лгала, она предупреждала. И Петя услышал. Он робко взглянул ей в глаза. Адела ответила гроздьями молний.

– Я вас заклинаю, как сына: бегите!

И он убежал. Нет, ушел, оглядываясь и замедляя шаги, потому что сердце его стало как-то слишком сильно стучать внутри большого и неповоротливого тела, как будто просило вернуться обратно, в ту грустную песню, которую пели они на диване со лгуньей Виолой, и там тоже было о чьем-то сердечке, и это сердечко стонало, стонало…

Адела вернулась в дежурку. Простодушная Виола в том же самом черном лифчике и короткой юбочке лежала, сжавшись в комочек, лицом к стене.

– Вставай и взгляни мне в глаза! – приказала Адела.

Виола послушно села и заплаканными, распухшими глазами посмотрела на мать. Адела дала ей пощечину.

– Мечтала, я вижу, в столице остаться? И замуж здесь выйти? И Яну забрать? О нас ты подумала? Вот что, Виола: запомни навеки! Такого не будет! Никто тебе Яну сюда не отдаст! Под все поезда костьми лягу! Запомни!

Оставшиеся экзамены Виола сдала и в начале июля вернулась обратно домой вместе с матерью. С приходом сентября свое обучение в аспирантуре она и продолжила в Новосибирске.

Прошло еще года четыре. Марат Моисеич ушел на пенсию и посвятил всего себя воспитанию внучки. Яночка ходила в детский садик, и дед ее – самый красивый на свете – на всех детских елках был Дедом Морозом. Виола закончила аспирантуру, работала, но получала копейки, хотя и была молодым кандидатом.

А вот на Аделу дивился весь город. Их с мужем всегда и везде узнавали: артисты ведь так популярны в народе. За все эти годы ни разу – ни разу! – она не покинула дома без грима, перчаток и лаковой сумки. Толстела, теряла румянец и кудри, глаза опухали, и ноги, и руки, но был маникюр на ногтях, и прическа, и шуба, и платье, и пудра с помадой. Теперь все дивились тому повороту, который судьба предложила Аделе, известной и памятной людям по сцене. Адела сидела на кассе в огромном, недавно открывшемся универсаме. Да, так и сидела. Нехитрое дело: подставят тебе табурет – и работай. Адела работала. В лаке и кольцах, помаде и пудре, с медовой улыбкой. Причиной такому неожиданному и несколько унизительному даже превращению было отвратительное снабжение города Новосибирска. Пустые прилавки. Достать-то по-прежнему ей доставали, но не было денег за все переплачивать. А Яне нужны были творог, бананы, хорошее масло и свежие сливки. И мясо, и курица с рыбой в придачу, и разные овощи, и мандарины. Ребенок рождается, чтобы кормили, а не для того, чтоб ребенку зачахнуть.

– Послушай, Адела! Но нас же все знают! – И муж покрывался испариной. – Как же… Как это ты сядешь на кассу, Адела?

– Тебе показать, как я сяду?

Смеялась. И даже белье обнажила однажды, задрав сзади платье.

…Холодно было в Новосибирске, темно было, холодно. Марат и Алеша, уже второкурсник, встречали Аделу с работы. Она выплывала в мешках и пакетах, лицо было мрачным. Пакеты трещали. Не глядя на них, отдавала покупки. Домой шли – молчали. Адела снимала холодную шубу и хлопала дверью большой своей спальни. Ложилась и громко рыдала в подушку. Тогда к ней входила кудрявая внучка и гладила бабушку детским мизинцем. Потом они рядышком и засыпали.

Яночка заканчивала первый класс, когда ее мама Виола познакомилась с Андреем Анатольевичем. Он был очень жилист и очень подвижен. Похож на лису – если в профиль, на волка – когда опускал уши вытертой шапки. Работал врачом в поликлинике. Детство провел под Норильском и там же родился. Дитя заключенных, веселого мало. Родители Андрея Анатольевича проходили по политической статье и в лагере выжили чудом. И чудом у них появился ребенок. Но оттого, что звезда, осветившая этого неуверенно закричавшего, окровавленного еще ребенка, которого только что извлекли из материнского живота, была самой яркой, и самой мохнатой, и самой упорной на небе звездою, Андрей Анатольевич стал очень сильным. Похоронив родителей в зоне вечной мерзлоты, он перебрался в Новосибирск, поступил в медицинский институт, окончил с отличием, стал офтальмологом. Женился весьма неудачно, развелся. И тут в его жизни возникла Виола. Андрей Анатольевич почувствовал то, о чем поется в песне. Все стало вокруг голубым и зеленым, и радость его не нуждалась в причинах. Причина была, но одна и все время: Виола и взгляд ее, скорбно-лукавый.