Стена памяти - Энтони Дорр

Я держу его в таком положении еще, наверное, секунд десять. Кто еще успел увидеть его? Коровы? Деревья? Потом дедушка З раскрывает карманный нож, перегибается через борт и перерезает леску. Еще несколько секунд рыба плывет рядом с лодкой, будто потрясенная или сонная. Хвостом она не бьет и даже тело не выгибает. Просто уходит в глубину и исчезает из виду.

Бедолага замолкает. Лодка вздрагивает и возобновляет движение по реке вниз. Река течет и течет. На ум мне приходят те мамины фотографии, где она высокая и стройная как тростиночка, – незнакомая мне велосипедистка, пловчиха, загорелая шестиклассница, с которой еще вполне станется прикатить вечером к воротам отцовского гаража на велосипеде и со скакалкой через плечо. Еще на ум приходит миссис Сабо, чьи воспоминания разбежались – по одному растворились в сумерках, оставив ее одну в каком-то непонятном доме среди полей посреди Литвы ждать, когда придет тощая ненасытная Гильтиня и унесет ее в сад, который на другой стороне неба.

Я чувствую некоторое слабенькое облегчение. Словно ноша в тысячу фунтов, лежащая на моих плечах, стала на один фунт легче. Дедушка З окунает ладони в воду и трет их одну о другую. Я вижу каждую каплю, стекающую с кончиков его пальцев. Вижу, как они идеальными шариками летят и, прежде чем слиться с рекой, отражают каждая крошечный лучик света.

Потом об этой рыбе мы почти не говорим. Воспоминание о ней остается между нами, становится для нас чем-то общим. Может быть, мы боимся, что, если заговорить об этом, оно уйдет. Вечерами дедушка З занят тем, что переносит изображение лица миссис Сабо на ее надгробие. Ее сын несколько раз предлагает заплатить, но дедушка делает это бесплатно. На граните он изображает ее без очков, отчего ее глаза выглядят маленькими, голыми и девчоночьими. Ее шею он изображает в закрытом кружевном вороте, поверх которого лежат жемчужные бусы, а волосам придает вид локонов, сделанных будто из сахарной ваты. У него и впрямь здорово получается. В тот день, когда надгробие устанавливают на могилу, идет дождик.

В ноябре всю школу везут на автобусах в Плокштине, на бывшую советскую подземную базу, где русские держали ядерные ракеты{106}. С виду это поросшая травкой большая прямоугольная поляна в березовой роще, по углам поляны нечто вроде гигантских питчерских горок. Входной платы нет, но и посетителей нет, есть только несколько вывесок на английском и литовском и единственная нитка заграждений из колючей проволоки – все, что осталось от семи уровней защиты: проволоки под током, системы сенсорных датчиков, дрессированных доберманов{107}, прожекторов и огневых точек с пулеметами.

Вход на командный пункт комплекса в середине поляны. Спускаемся по лестнице. С покрытого трещинами потолка свисают электрические лампочки. Стены тесные и ржавые. Проходим кубрик и генераторную с двумя генераторами, из которых выдраны кишки. Потом нас ведут по темному коридору, где сверху капает, а под ногами лужи. Нащупываю перила. Потолок над головой уходит конусом куда-то вверх: должно быть, над нами сейчас одна из питчерских горок. Я свечу фонариком вниз – там яма глубиной метров тридцать. Дно стартовой шахты тоже все ржавое и неосвещенное, а если туда крикнуть, откликнется эхо.

Не так давно здесь хранилась термоядерная баллистическая ракета размером с многотонную грузовую фуру. На железном обруче, окружающем жерло шахты, краской нанесены деления, соответствующие 360 градусам картушки компаса. По компасу, наверное, целиться легче, чем когда знаешь, что твоя ракета прилетит во Франкфурт.

Жажда знаний наталкивается на невозможность получить информацию. Что за жизнь была у миссис Сабо? А у моей матери? Мы смотрим в прошлое сквозь темную воду; все, что мы можем там разглядеть, это смутные очертания и силуэты. Отражают ли они реальность? Или это всего лишь штриховые портреты на надгробиях?

Всю дорогу домой литовские ребятишки ерзают и возятся на сиденьях, распространяя вокруг себя запах немытых тел. В последнем свете уходящего дня через поле пролетает аист. Мальчик, сидящий со мной рядом, советует мне как следует смотреть в окошко – вдруг в сумерках я увижу белую лошадь? Это было бы предзнаменованием самой большой удачи.

Не учите меня, как надо горевать. И не говорите мне, что тени прошлого рассеиваются постепенно, взмахнув на прощанье прозрачной ручкой, как это показывают в кинофильмах. Многое в жизни уходит примерно таким образом, но тени вроде этих – нет, большое горе просто так не истаивает. Лезвие того топора в моих потрохах все так же остро и все так же реально, как и шесть месяцев назад.

Я делаю уроки, кормлю пса и произношу молитвы. Дедушка З уже гораздо лучше говорит по-английски, я учу потихоньку литовский, и скоро мы сможем говорить друг с другом, используя прошедшее время. А когда у меня появляется ощущение, что изнутри меня начинает резать Большая Печаль, я пытаюсь вспоминать миссис Сабо и тот сад, который цветет в загробном мире, и смотрю на птиц, стаями улетающих на юг.

Осетр, которого мы ловили, был настоящий красавец – белесый и сплошь в броневых бляшках (жýчках, как их называют рыбаки), по всем бокам погрызенный возрастом и паразитами. Большой такой бескостный отшельник, живущий в глубокой яме на дне реки, которая катит и катит свои воды через поля Литвы, как этакий их зеленый дух. Может, он тоже сирота, как и я? Может быть, дни за днями он проводит в поисках какого-нибудь брата, которого мог бы признать? А какой он был кроткий, когда я подтащила его к самой лодке! Терпеливый, как старый конь. И уж не менее, конечно же, благородный.

Иисус, говорил папа, это золотая лодка на воде длинной темной реки. Это, пожалуй, единственное, что я помню из его высказываний.

Ноябрь месяц в Литве очень тихий и ужасно темный. Я лежу на дедовой кровати, прижимаю к себе Бедолагу и дышу – вдыхаю свет, а выдыхаю разные цвета. Дом полон каких-то стуков, стонов… Я молюсь за маму и за папу, за миссис Сабо и дедушку З. Молюсь за то племя, что показывали в передаче про Южную Америку, с их исчезающим языком. Молюсь за одинокого осетра, чудовищно громадного, последнего старейшину умирающей народности, дремлющего в своих чертогах, запрятанных в глубочайших, мрачнейших глубинах реки Нямунас.

Ну вот, за окном начинает падать снежок.

1