Заморская отрава - Елена Арсеньева

Княжна не сомневалась: эта лицемерка только делала вид, будто ей ни до чего нет дела, а сама меж тем украдкой строила куры государю. Екатерина частенько видела ее нежную, задумчивую полуулыбку, взор, устремленный как бы в никуда и затянутый мечтательной дымкой, – улыбку и взор, от которых молодой государь шалел и ярился, словно жеребчик возле молоденькой кобылки, к которой не смеет подойти. За последние несколько дней Екатерина беспрестанно наблюдала за Дашей и Петром, втихомолку недоумевая, кому это такому незримому Дашка так сладко улыбается, когда рядом как-никак император всея Руси.

Екатерина успела забыть о том времени, когда она сама не замечала этого голенастого мальчишку, потому что сердцем ее всецело владел Миллесимо. Сейчас образ его отодвинулся в такие туманные дали, что иной раз проходил день и другой, а она ни разу не вспоминала о бывшем возлюбленном, без которого прежде, чудилось, жить не могла. Но она была настолько поглощена своей новой, великой, великолепной целью, что на большее ее просто не хватало. Даже беременность, причиной которой был Миллесимо, казалась чем-то отдельным от него, принадлежала всецело ей, Екатерине, и сознание, что она, быть может, носит во чреве своем будущего наследника русского престола, опьяняло ее покрепче мозельского, до которого чрезвычайно охоч был Петр, поглощая его в огромных количествах, пока не упивался допьяна, и принуждая пить сотрапезников.

Впрочем, не исключено, что родится все-таки дочь… Ну что ж, Екатерина Вторая не будет так глупа, как Первая, и позаботится закрепить за этой девочкой трон. Вот Елисаветкина мать сглупила, не позаботилась о такой малости, как права родных своих дочерей, и где теперь те дочери? Старшая, Анна, принцесса Голштинская, умерла в Киле, произведя на свет сына, младшая, Елисавет, превратилась в дворцовую приживалку, меняет любовников, как привередливый охотник – гончих псов… впрочем, уже не меняет, остановилась на красавце Шубине. Екатерина давно не видела великую княжну, но, ходят слухи, в своем дворце Елисаветка затворилась не от любви к уединению, а оттого, что живот ее уже всем виден.

Говорят, видно бывает уже на исходе четвертого месяца. Ну, при хорошем корсете можно протянуть до шестого, а там брюхо распухнет, как на дрожжах, и только ленивый (вернее, ленивая, потому что к таким тонкостям особенно внимательны именно женщины) не начнет прикидывать и сопоставлять сроки. К этому времени Петр должен быть стреножен так крепко, чтобы и мысли крамольной, сомнительной в его глупую головенку не закралось!

Сегодня. Совсем скоро. Это случится нынче ночью. Ну, господи, помилуй и спаси!

Она встряхнулась, возвращаясь из мира своих опасных мечтаний в эту прокуренную, душную залу, и снова услышала голос отца:

– Знаю, знаю: Вратиславу, конечно, любо было бы, чтоб какая-то там родственница его императора воссела на русский престол. Но ты сам посуди, Петруша, ваше величество, – убеждал князь Алексей Григорьевич, невинно путая обращение на «ты» и на «вы», что у него в последнее время начало входить в привычку, – ты сам посуди: коли имечко у этой дамы такое кислое, аж челюсти сводит, какова же она сама должна быть? Бр-р! Нет уж, по мне, лучше учиться на чужих ошибках, а своих не совершать. Кабы твой батюшка, царевич Алексей Петрович, не был женат на иностранке, кабы не был он через свою жену в связи с иноземными дворами, кабы не вбивали те иноземцы клин промеж ним и государем Петром Первым, глядишь, бедный Алексей Петрович не прогневил бы так венценосного родителя и по сию пору был бы жив.

Екатерина вперила глаза в вышитую скатерть, делая вид, что с необычайным вниманием разглядывает узор. Конечно, только в таком пьяном состоянии, в каком пребывает Петр, можно пропустить мимо ушей откровенную несуразицу, которая заключена в словах князя Долгорукого. Скажем, если бы Алексей Петрович не был ненавидим своим отцом, вполне возможно, именно он бы сейчас царствовал, а уж никак не Петр. И самое-то главное: не женись Алексей на Шарлотте Вольфенбюттельской, нынешний император просто-напросто не родился бы.

– Каково добро было в старинные времена, когда государи наши брали себе невест из древнейших русских фамилий! Первой супругою пращура твоего, Михаила Федоровича Романова, была княжна Мария Владимировна Долгорукая. Из нашего рода! Вон еще когда тропинка была натоптана!

Екатерина вскинула брови, осуждающе качнула головой. Ну зачем же этак-то – прямо в лоб? Похитрее надо! Право, отец, при всей своей изощренности, порою ломит к цели через кусты и буреломы, словно какой-то медведь, только что вставший из берлоги и еще не вполне проснувшийся. Ну, такой уж он человек. Еще в августе архиепископ Ростовский, большой приверженец Долгоруких, действуя по прямому наущению князя Алексея Григорьевича, внес в Синоде предложение: издать новый закон, впредь настрого воспрещающий русским вступать в браки с иностранными подданными или лицами другого вероисповедания, ну а всех, кто вступил в такие браки до издания сего закона, развести насильно. Члены Синода уже готовы были подписать этот закон, да страшно воспротивился сам архиепископ Новгородский Феофан Прокопович, опирающийся на барона Андрея Ивановича Остермана, на Карла-Густава Левенвольде, любимчика покойной великой княжны Натальи Алексеевны, и других немцев, которые при принятии этого узаконения становились фактически париями. Это как же вообразить, чтобы Остерман развелся со своей супругой и утратил поддержку родовитых Стрешневых?!

Словом, хитроумные замыслы князя Долгорукого пока пришлось припрятать в карман. А если удастся устроить брак Петра и Екатерины, о них и вовсе можно будет забыть. Какая разница, право слово, кто на ком женится и кто за кого замуж выходит, если под присмотром Алексея Григорьевича окажется и император русский, и престол его, и все государство в придачу?

Екатерина подавила зевоту. Господи, как хочется спать… казалось бы, все отдала, чтобы нынче ночью проспать спокойно! Но нельзя, не удастся… а ведь какой тяжелый был день! По осени страсть Петра к охоте обострилась вновь, однако теперь он не настаивал, чтобы за ним таскался весь двор: предпочитал общество семейства Долгоруких, еще нескольких человек, ну и камердинера любимого, родича своего, Лопухина, не отпускал от себя. За последние полмесяца чего только не было испытано! На одном поле охотились за птицами, на другом гоняли зайцев или лисиц, на третьем шли на медведя.

На птиц охотились с помощью ученых кречетов, соколов и ястребов. Гончие собаки выгонят дичь из кустов, а сокольничьи, кречетники, ястребники уже стоят наготове, держат ловчих птиц. На каждую надет клобучок, не дающий ей ничего вокруг видеть и отвлекаться. Когда гончие спугнут добычу, сокольничий снимет клобучок с головы своего ловчего сокола, тот взлетит, нападет на дичину, забьет ее, а потом возвратится и сядет прямиком на кожаную рукавицу своего хозяина.

Когда охотились на зверя: на волка, на зайца, на лису, то впереди господ скакали егеря и охотники, все нарядные, щеголеватые в своих зеленых кафтанах с золотыми и серебряными перевязями. У каждого на перевязи висит рог, отделанный златом-серебром. Здесь также гончие вспугивали зверя, а за ними в погоню бросались верховые. Если готовились затравить волка, заранее огораживали место тенетами, туда выгоняли зверя, чтобы не мог уже никуда подеваться от стрелков.