Сердце Зверя. Том 3. Синий взгляд смерти. Закат - Вера Камша

– Глуп поселянин, прельстившийся медвежонком, не подумав о матери его, – буркнул прожевавший Бонифаций. – Кто идет по ягоды с корзиной, не должен думать о шкурах медвежьих. Кто идет на медведя с рогатиной, не должен набивать рот ягодами, сколь бы сладкими те ни казались.

– Коннице не следовало увлекаться преследованием, – перевел епископский вердикт Валме и едва не проверил, хорошо ли пристегнуто отсутствующее пузо. – Но участие в столкновении гайифских регулярных сил меняет многое. Впрочем, это ведь могли быть и наемники?

Дьегаррона увел адъютант. Само собой, по важному делу, других у мужчин не водится. Анэсти и тот, когда не болел и не нудил, бывал ужасно занят. Кошки знают чем, но возмущений и упреков, если его вдруг тревожили, хватило б на восемь рожениц.

Ее высочество воровато огляделась, не заметила никого готового прицепиться и цапнула с подноса полный кубок. Из того, что она снова пьет, принцесса секрета не делала, но пить не значит сюсюкаться с каждым, кто лезет со стаканом в руке и с разговорами. Запас любезности убывал стремительно, но кусать было некого. Валме увязался за Алвой, Бонифаций, сотрясая рассохшиеся полы, тоже убрался. Из знакомых в зале болтались только Коннер с Шеманталями да красавец Бадильо, исчез даже главный бакран, оставив за хозяев сына и невестку. Никто из них не сделал Матильде ничего плохого, но копившееся раздражение требовало если не ссоры, то одиночества. Женщина огрызнулась на сунувшегося со сластями слугу и ретировалась через стрельчатую дверцу в тот самый Верхний сад, который нахваливал Валме.

С тем же успехом сад мог быть хоть нижним, хоть овражным или вовсе пещерным. Разглядеть что-либо во влажной угольной тьме могла разве что кошка, но Матильду это не остановило. Хрустнул гравий, за что-то зацепился царственный подол, женщина с силой рванула, не привычный к подобному обращению бархат затрещал, и освободившееся высочество углубилось в благоуханные заросли.

Ночь могла скрывать красоту, а могла грязь и разруху, Матильде было плевать. На все и на всех! Такое на нее уже накатывало. Когда она решилась бросить все и остаться с Анэсти. Когда поняла, что бросила и с кем осталась! Старая жизнь… И новая, будь она проклята! В Агарисе Матильда Алати не забыла ничего, и тут тоже… Она больше не хотела… Не желала… Не могла! Ферека отобрали родители, Лаци она выставила сама, остальные были чужими или вообще не были… Только казались, кривлялись зелеными огоньками в несытых снах.

Нога подвернулась на ровном месте, и женщина грохнулась на четвереньки. Платье защитило колени, но в ладони врезались мелкие камешки.

– Осторожно! Осторожно, фокэа!

– Чего? «Фокэа»?! Твою кав… Вы? Опять?!

– К сожалению, я не могу подать вам руку.

– Так не подавайте!

Юбки мешали, но поднялась принцесса довольно быстро. Платье спереди намокло, ладони саднило, будто в детстве. Она вечно, падая, выставляла руки вперед…

– Вы до сих пор не исполнили моей просьбы, фокэа, – олларианец хотя бы не ахал и не лез с сочувствием, – а это очень важно.

– Чего я там не исполнила? – хмуро осведомилась женщина и, одернув пострадавшие юбки, направилась непонятно куда. Аспид пошел рядом, будто какой-нибудь возлюбленный. Ночь оставалась такой же непроглядной, но спутника Матильда видела совершенно отчетливо, мелкие камешки и выбоины под ногами тоже стали заметны.

– Вы обещали передать мои слова. Я не уверен, что смогу напомнить вам о себе еще раз, а тех, к кому я могу обратиться, очень мало. Я нашел вас, я сказал вам. Почему вы молчите?

– Забыла, – призналась принцесса.

– Я боялся именно этого… Одни не видят, другие не помнят, пока не увидят снова, но вы можете себя заставить, если по-настоящему захотите.

– Я… Как вы себе это представляете? Я заявлюсь – к кому? С чем?

– Вы понимаете к кому.

– Твою кавалерию, нет! – К Ворону она не сунется ни с просьбами, ни с чужими словами. – Я не Мупа… записки таскать. И хватит с меня вранья. Вашего вранья. Алва был на вашем пиру… в белом. Вот бы и сказали…

– Я уже просил вас забыть тот… праздник. Он вас не касается, как и те, кто в зеркалах. Они ничего не исправят. Уверяю вас, я бы предпочел более простой путь, но я его не нашел. Будьте внимательней, здесь ступени.

– Я сегодня уже падала, – отрезала Матильда и ухватилась за перила. Лестница была старой, щербатые ступеньки не вызывали никакого доверия, но женщина упорно лезла на растрепанную стену. Пока подъем не кончится, можно молчать, что ее высочество и делала, давясь, будто взбитыми сливками, обидами. На то, что было. На то, чего не было и уже никогда не будет.

– Не стоит преждевременно тревожить ее высочество Алати. – Лисенок возвел на Валме оленьи очи.

– И тем более принцессу Этери, – охотно согласился Алва. Все начиналось в восемьдесят восьмой раз. Баата жаловался на Хаммаила и Гайифу, Дьегаррон украдкой морщился, бакран тосковал, Бонифаций сопел, Марсель изучал потолок.

Кагеты обожали малевать, но делали это ужасно. То пестрое и яркое, что порхало по залам и галереям, навевало мысли о противоестественном союзе Манриков с покойным Альдо. В обеденном зале рябило в глазах от гребенчатых удодов, в покое на втором этаже, принявшем не желающих пугать дам воителей, царили малиновки. По крайней мере, судя по цвету. Единственное хорошее, что можно было о них сказать, это то, что они молчат, зато Баата разливался соловьем, в одиночку заменив свору дуксов. Говорил казар на талиг без акцента, это почти умиляло.

– …кладет конец нашим надеждам на мирный исход. Мы никогда не хотели войны, но Хаммаил забыл не только родной язык, он забыл совесть, а Гайифа ее никогда не знала. Мне больно смотреть на то, что творит мой соотечественник и родич, ведь Хаммаил-ло-Заггаз – мой четвероюродный брат со стороны матери…

Лисоолененок был восхитителен. Подобную удрученность Марсель наблюдал лишь у папеньки, когда тот делился с губернатором Сабве своей подагрой. Алве тоже понравилось.

– Не имеет дурных родственников лишь тот, кто не имеет вообще никаких, – утешил он. – Попробуйте поставить себя на место Хаммаила. Он страдает от родства с вами не меньше вашего и сетует на вас тем друзьям, которыми сумел обзавестись.

– У этого человека нет и не может быть друзей. – Голос Бааты был скорбен, но тверд. – Только хозяева, которым он продал себя и хочет продать Кагету, но, пока я жив и могу держать оружие, моя казария не станет гайифской провинцией!

– Сей гнев угоден Создателю. – Бонифаций очнулся и поднял палец. – Воюй, муж благочестивый, и спасен будешь.