Ночи становятся короче - Геза Мольнар

высоту! Тридцать третий, немедленно садитесь! Посадку разрешаю!

— Я — тридцать третий, вас понял, выполняю!

— Девятый! Девятый! Сделайте круг и садитесь! Как поняли? Прием!

— Я — девятый, вас понял, выполняю!

Машина Шагоди мелькнула светлячком в свете аэродромных прожекторов. Я выпускаю шасси и захожу на посадку. Еще несколько мгновений — и моя машина катится по бетонной полосе. Я гашу скорость и, съехав с бетонки, останавливаю машину. Выскакиваю на траву. Меня тотчас же окружают наши техники.

— Первым должен был сесть Моравец! Почему изменил порядок посадки? — доносится до меня голос старшего лейтенанта Барцы.

Я бросаю сигарету и сажусь на лесенку. Спичек у меня, разумеется, нет. Нет и зажигалки (не положено). Я не в силах произнести ни слова: в горле — спазмы, а глаза прикованы к посадочной полосе. Сердце сжала костистая лапа.

И вдруг мимо меня проносится ястребок.

— Куда?! Куда тебя несет, идиот?! — ору я как оглашенный, но меня, разумеется, никто не слышит. — Там нет бетонки, врежешься в забор!..

В мгновение ока истребитель скатывается с бетонки на взлетное поле и, зарывшись носом в землю, разваливается на части, словно игрушечный. А в следующий миг все это уж объято пламенем.

С оглушительным воем сирен к горящему самолету мчатся пожарные машины и «скорая помощь». Я срываюсь с места и бегу, не чуя под собой ног. Кто-то хватает меня за плечо. Я вырываюсь и бегу дальше, послав на ходу ко всем чертям того, кто пытался меня задержать.

— Назад! Товарищи, все назад! Сейчас начнут рваться боеприпасы! Назад!

Вскоре пожарникам удалось погасить пламя. Я стоял возле обгоревших обломков самолета и рыдал, как ребенок. Слезы ручейками текли по моим грязным от копоти щекам. Меня держал Черге.

2

Старший лейтенант Пулаи вышел из палатки и заспанными глазами посмотрел в сторону аэродрома, окинув взглядом заснеженное летное поле. Потом стал смотреть на голые ветки деревьев, покрывшиеся за ночь инеем.

— Брр… Холодно, черт возьми. — Пулаи вздрогнул и застегнул куртку. Невольно вспомнил, что вчера вечером земля была окутана туманом, а сегодня ярко светит солнце и небо чистое как стеклышко.

Поежившись от холода, офицер пошел к палатке. В голове носились обрывки событий вчерашнего дня. Перед входом в палатку Пулаи остановился и внимательно посмотрел на изуродованное воронками от бомб поле. В стороне стоял обгоревший остов «фрайзлера».

В полдень прилетел почтовый самолет. Никаких надежд получить письмо у Пулаи не было, но на фронте человек всегда надеется, что каким-то чудом получит из дому хотя бы открытку. Все окружили самолет. Капитан Хорански сломал печать на кожаном портфеле с почтой. В этот момент послышался гул самолетов противника. Они шли со стороны солнца. Все врассыпную бросились в близлежащий лесок, но было уже поздно: кругом рвались бомбы, трещали пулеметные очереди. Вокруг Пулаи тоже свистели пули. Он бросился в кусты, прижался к земле и начал царапать ногтями землю, желая зарыться в нее как можно глубже.

Позже, когда все стихло, он услышал крики товарищей и вылез из своего убежища. На опушке леса остановился. На поле горел почтовый «фрайзлер». От него к небу поднимался столб черного дыма. Языки пламени жадно лизали машину.

Пулаи вспомнил, как ему не раз приходилось на своем стареньком УИ-52 перелетать через зону заградительного огня, когда пули прошивали обшивку самолета, но такого панического страха, как теперь, он никогда не испытывал. Прошел через всю войну, а теперь вот нервишки сдали совсем.

Пулаи смотрел на горящий «фрайзлер», думая о том, что Биркаш наверняка сгорел в своей машине. Когда пилот подавал им мешок с почтой, Пулаи видел, что он был привязан ремнями к сиденью.

Долгое время Пулаи презирал летчиков почтовых самолетов вместе с их старыми тихоходными машинами. Но позже он стал завидовать им: на такой «керосинке» можно было лететь низко над землей, чуть ли не задевая крыльями верхушек деревьев, чувствуя себя в безопасности. Такую машину, если забарахлит мотор, свободно можно посадить на любую дорогу.

Старший лейтенант с трудом сделал несколько шагов: ноги, казалось, налились свинцом. Совсем рядом жалобно стонало раненное пулями дерево.

«…Хорошо бы уйти отсюда, пока не поздно», — промелькнула в голове у Пулаи мысль. И тут офицера охватило какое-то странное чувство: он пощупал штаны — они были мокрые.

— А я и не заметил, — проворчал Пулаи. — Я вообще ничего не заметил.

Осмотрел себя. Вид у него был такой, будто он только что вылез из лужи.

Рядом с Пулаи оказался унтер-офицер Чаба.

— Здорово продырявило беднягу Биркаша. Если бы он не был привязан ремнями к сиденью, его еще больше продырявило бы. Каким же дураком бывает человек в некоторые моменты! Вот, например, я сначала залез под самолет, а потом, сам не знаю как, попал под деревья.

Взгляд Чабы Кедеша остановился на брюках Пулаи.

— Я шлепнулся в какую-то лужу, — прошамкал офицер.

В глазах Чабы появились озорные огоньки.

— Я тоже втюрился в какое-то дерьмо, господин старший лейтенант. И что интересно — запачкал одни только штаны.

Ругаясь на чем свет стоит, унтер-офицер пошел в глубь леса к ручью, чтобы снять там запачканные штаны, а старший лейтенант направился в палатку, чтобы переодеться.

«Что-то принесет сегодняшний день? Гитлеровские самолеты давно базируются на аэродроме в Винер-Нойштадте, а мы все загораем в Пане. Дождемся, пока нас всех перебьют здесь…» — думал Пулаи.

От палатки весь аэродром был виден как на ладони. Вчера еще Хорански говорил, что сегодня сюда пришлют целую рабочую роту, которая засыплет все воронки, и тогда снова можно будет летать. Хорански долго спорил с Варьяшем относительно того, какие самолеты атаковали их. Хорански божился, что это были «харрикейны», другой уверял, что это были русские штурмовики, хотя ни тот, ни другой ничего не видели, потому что самолеты заходили со стороны солнца. Все это было не столь важно. Важным было другое — в воздухе не было ни одного своего истребителя, о чем все трусливо помалкивали.

Пулаи прошелся по летному полю и увидел между воронками узкий длинный коридор цельного поля, с которого при желании можно было поднять в воздух машину.

«Уж если мне повезет, как везло до сих пор, — долечу до самого Дебрецена… Самолет оставлю как подарок на аэродроме, а сам подамся домой, к жене».

Пулаи сильно затосковал по дому. Ему казалось, что он уже чувствует мягкие подушки, накрахмаленные белоснежные простыни, пуховое одеяло, чувствует аромат кофе и хороших сигарет, любуется каждым движением жены…

А дочка Катя! Она залезет к нему на колени и обнимет за шею детскими нежными ручонками. Уже больше двух