Огневица - Лариса Шубникова

— Не верю… Не верю! Не мог он… Нет… — глаза зеленые слезами набрякли, брови изогнулись. — Про Молог говорил?

— Обсказал, — Видана брови изогнула, соврала мол, знаю всё. — Не веришь, так идем нето, сам тебе в лицо слова-то кинет. Токмо просил не ходить. И еще упредить тебя, чтобы уезжала скорее. Радомил хучь и обещался перед богами кровь не лить, забыть о мести Лутакам, но кто ж его знает? Так идем к Некрасу?

Потом смотрела на девку, как та думала, в лице менялась, металась мыслишками.

— Тётка Видана, не мог он так сказать. Не мог! Любит он меня, о том знаю! — взглядом так ожгла, едва не спалила.

— Любит. И тебя, и других тоже, — Видана ухмыльнулась и снова врать принялась. — Весь в отца. Я с Деяном-то жила несладко. Ить у него как? В каждой веси по невесте. Токмо с сединой и унялся малость. А Некрас… Вот не хочу сына хаять, а тебя надо бы жизни-то поучить. Нас к тебе вёз, а в Журках с насады сошёл и ночь не пойми где вошкался. Сама поймешь, куда ходил, или обсказать тебе? Так-то оно так, ты ему всяко дороже иных была, токмо прошло, охолонуло. Не ругай его, дурным словом не поминай. Не плохой он, а вот такой… Ходок. Да и заполошный. Один день так мыслит, и любит, а на второй все инако.

Замолкла Видана, голову опустила, вроде как опечалилась, а сама за девкой наблюдала. Та помаялась, с лавки вскочила, метнулась к окну, головой к стене прислонилась, и стояла долгонько, а уж потом сказала:

— Поняла я все, тётка Видана. Если ехать велел, так уеду. Поклон от меня передай, скажи, что богов молить за него стану. Век доброты его не забуду, — обернулась, змея, выпрямилась гордо. — Спаси тя, Видана, за разговор. Береги сына.

И стояла так гордо, словно княжна, с того Видана еще больше невзлюбила ее: чуяла корень непростой, род крепкий. Но лицо сдержала, злости своей не показала.

— Ну, как знаешь. Здрава будь, Медвяна, — Видана поднялась с лавки и двинулась к двери. — Деньга-то есть на дорогу?

— Спаси тя, тётка Видана. Найду, — девушка поклонилась.

— Тогда добрый путь тебе.

Больше Видана не сказала ни слова. Добралась до домка, увидела, что сын и муж спят покойно, и тихо наказала холопке идти и смотреть за Лутаками, а потом и обсказать все.

Девка метнулась, а ужо утром и дала ответ хозяйке, мол, уехали по рассветной мгле. Поклажи взяли немного, ворота затворили и утекли. На возке приметила холопка саму Медвяну, мужика ее ближнего и ополоумевшую вдовицу с седой прядью в волосах. Еще обсказала, что остановились у двора одного, там Медвяна с молодухой какой-то прощалась, что-то в руки совала и плакала. Потом обнялись крепенько и уехали с концами.

Видана улыбнулась, к светлым богам обратилась мыслями приятными. И то верно. Дело-то сделано, да без лишнего шума. Сама подумала, что не будь Медвянка гордячкой, не смогла бы так легко уговорить девку. Порадовалась хитрости своей, да и разумела, что в кои-то веки Некраскина дурная слава на пользу пошла.

Некрас очнулся утром второго дня, и сразу о Медвяне спросил, а как узнал от матери, что уехала, да слова прощальные оставила, так и потемнел, потух. Ни слова не сказал, отвернулся лицом к стенке и лежал. Деян оздоровел, садился к нему на лавку говорить, а тот не слушал.

Только через две седмицы поняла Видана, что сотворила! Вот уж вставать Некрас начал, по гриднице бродить, на двор выходить: крепчал, а сам собой и не был. Смотрела мать на сына, разумела — будто подменили. Улыбки белозубой нет, глаза муторные и явь ему не в радость.

Деян начал говорить о Решетове, мол, пора и домой — все оздоровели, на ногах стоят, чай доберутся, а Некрас только головой мотнул:

— Бать, уезжайте. Я тут останусь… Может, вернется…

Могла бы Видана, так и сама вернула змеищу с косищей, но та уж далече. За две седмицы можно утечь едва не к булгарам!

Вот так и маялась день, другой. В дому-то муторно, не усидишь. С того Видана и пошла по улицам к торгу: смеха людского услышать, слов простых. У своих-то не допросишься! Шла неторопко, по сторонам глядела. У дома волхвы увидала Цветаву, уже шагнула навстречу приветить девушку, а та и не заметила: в глазах слёзки, сама тревожная. Прошла мимо Виданы и в дом премудрой направилась.

* * *

— Выпей, Цветава и рыдать перестань. Уймись, послушай меня, — Всеведа подсела к девушке, что уж битый час заливалась слезами в ее дому, и протянула отвару испить. — Не печалиться ты должна, а радость свою бабскую нянькать. Дитя тебе боги светлые послали! Чудо ведь. Ладе требы клади, Макоши пресветлой и Роду. Не пустоцвет ты, а здоровая, живая. С того и жизнь даешь. От пустого что ж родится-то? Ничего. Одна токмо пустота.

— Всеведа, дай травки какой ни есть, дитя скинуть. Ведь запозорят люди. Отец из дома погонит, — утирала рукавом рубахи слезы. — И как сказать, что не блудлива я? Как? Ведь ссильничал…

Всеведа обняла девушку, по спине погладила и заговорила:

— Цветавушка, так боги-то светлые просто так никому зла не делают, напрасно бед не насылают. То наука тебе. А ежели учить они принялись, так, стало быть, не пропащая ты, голубка. И видят они будущность твою, ведают, что будет из тебя толк. Дитя травить хочешь? Зря. Вижу я толику малую, вперед умею заглядывать, и так скажу — дитя это спасение твое и радость. А что до позора, так я помогу. Ты только реши, чего надобно тебе, девонька.

— Надобно? Не хочу я дитя от насильника! Хочу, чтобы плохо Радомилу было, вот так, как мне сейчас! — вскрикнула гневно и снова зарыдала.

— Вон как… Ну, что ж, понять-то понимаю, как баба бабу, но ошибаешься ты. Дитя всегда твоим будет, разумеешь? Деньгу можно отнять, девство тоже, а вот любовь к чаду — никогда. И ты его любить станешь, и дитёнок твой тебя полюбит. И ни за что, а токмо лишь потому, что мамка ты его. Поняла ли?

— Всеведа, миленькая, как жить-то с позором? — глазищи распахнула, на волхву уставилась, а та и поняла — проняло девку.

Хотела бы дитя травить, так бы и просила травок, а она позора опасается, а не дитяти.

— Сама я тебе жениха найду, Цветавушка. Есть у меня купец знакомый: в летах, не беден, одинок. Не дали ему боги ребятёночка, не подарили отрады на старости лет. Он тебя возьмет и чадо твое своим признает. Верь мне. Но и ты разуметь должна — хочешь жить хорошо, так сама давай людям хорошее. Брать все время никак не можно. Поняла ли? — поцеловала страдалицу в макушку, волосы теплые пригладила. — Норов свой спрячь, найди себе дело по душе, и станет явь твоя радостнее. Ведь помню, какие ты очелья вышивала подлеткой. Так чего ж забросила?

Цветава шмыгнула носом раз, другой, да и кивнула головой, согласилась.

Еще малое время поговорили промеж себя, а потом Цветава домой засобиралась. Волхва вышла проводить, посмотреть вослед девушке печальной, да и встала в воротах. День-то уж очень хороший: ясный, нежаркий. Солнце к Мологу заклонилось, окрасило Луганске улицы светом нежным, но и радостным. Народ почуял, уразумел отраду и высыпал на улицы. Сновали бабки, переругивались меж собой, бегали детки малые, молодежь с шутками и прибаутками сбивалась в ватаги, смехом заливистым звенела.