Сады Виверны - Юрий Буйда

Утром Георгий сказал Шурочке, что через год станет совершеннолетним и получит право не только управлять своим имением, но и делать долги, давать письменные обязательства и совершать акты и сделки всякого рода, не спрашивая согласия попечителей, поэтому он просит ее стать его женой, чтобы вместе, рука об руку, пройти жизненный путь и в конце концов упокоиться под сенью смертной…

– Не надо мне никакой сени, – сказала Шурочка, глядя на него с сонной улыбкой, – я всегда думала, что стану твоей женой, с детства думала, Преториус, потому что ни один мужчина из всех, кого я знаю, не годится на роль моего мужа…

– Даже Вивенький?

– Боже сохрани! Никто не знает, сколько в Вивеньком вивеньких, кого он сыграет через минуту – Раскольникова, Фигаро или Акакия Акакиевича. Иногда мне кажется, что он одержим кастрированным Эросом, который не способен любить и поэтому стремится к уничтожению предмета любви…

– Ох, ты, конечно, фантазируешь!

– Ты и впрямь уверен, что он не причастен к тому, что произошло на Певческом мосту?

– Слишком мало фактов…

– Помнишь Купороса? Он все твердил, что у истории нет изнанки. А я вот именно сейчас готова голову дать на отсечение, что это не так. Именно сейчас я чувствую себя куклой, насаженной на чужую руку, и это не Божья рука…

Георгий склонился над ней.

– Мне кажется или ты пытаешься уйти от прямого ответа?

Она вздохнула и закрыла глаза.

– Я согласна стать твоей женой, но должна быть честна с тобой, как ни с кем и никогда. – Помолчала, собираясь с духом. – Позавчера в Знаменку приехал Вивенький, и мы отправились проведать Осота. Помнишь его?

– Конечно.

И Шурочка, не открывая глаз, рассказала обо всем, что произошло в тот день: о разговоре с Осотом, о квасе с приятным привкусом, о парне с огромным пенисом, о бегстве в Петербург и разговоре с Вивеньким на пороге коляски.

– Теперь, – сказала она, открыв глаза, – ты имеешь право требовать, чтобы я вернула тебе твое слово, и мне не остается ничего другого, как вернуть тебе его…

Он склонился над нею.

– Ну уж нет, – сказал он, – тронул – ходи. Таковы мои правила, Дидона.

– Что ж, Эней, – сказала она, обнимая его за шею, – тронул – ходи…

Газеты писали, что при взрыве на Певческом мосту погибли великий князь Павел, его супруга и их дети одиннадцати и тринадцати лет, а также их пятнадцатилетняя племянница и двое конвойных казаков. Преступникам удалось сбежать.

Либеральная пресса констатировала, что власть, которая не слышит голоса общества и не соглашается на уступки духу времени, пожинает горькие плоды своей самонадеянности. Однако террористические акции дискредитируют и тех, кто привержен реформам, и тех, кто настроен более радикально, потому что оправдать убийство невинных детей – слезинку ребенка – решительно невозможно.

Реакционные издания цитировали Ломброзо, который полагал миносеизм – ненависть ко всему новому – врожденным свойством человеческой природы, тогда как филонеизм – любовь ко всему новому – считал болезнью гениев и аффективных дегенератов. И если с гениями, каковых в мире единицы, при определенных условиях еще можно мириться, то дегенераты ввиду их неизлечимости подлежат диссолюции[79].

– Врут и те, и эти, – резюмировал Георгий. – А уж ссылки на Ломброзо, завзятого врага здравого смысла, и вовсе за рамками приличий. Он – артист, фокусник, старающийся всеми способами привлечь к себе внимание, чтобы удержаться на плаву и набить мошну. Хотя и у него есть заслуги. Первая – интерес к преступнику, а не только к преступлению, и вторая – попытка опытным путем, при помощи надежных приборов, установить с достаточной точностью, лжет человек или нет…

И он стал рассказывать Шурочке об испытаниях плетизмографа и гидросмигмографа – приборов для измерения кровенаполнения сосудов и изменений пульса, при помощи которых Моссо и Ломброзо иногда удавалось отличить преступника от невинного человека.

– Мне кажется, следует учитывать не только кровяное давление, но и частоту пульса и дыхания, а может быть, и электрическое сопротивление кожных покровов. Но, разумеется, невозможно все свести к физиологии. Важен не столько сам прибор, сколько правильно составленные вопросы. Иногда ответ на невинный вопрос может выдать преступника с головой…

Шурочка была благодарна Георгию за попытки отвлечь ее от мрачных мыслей, но успокаивалась только ночью, когда могла всем своим голым телом почувствовать его голое тело. Одежда мешала, превращала ее в жертву. Не будь рядом прислуги, она разгуливала бы par le nu[80] по всей квартире, а не только в спальне.

– В этом есть что-то болезненное, наверное, – говорила она. – Хочется содрать с себя кожу и прижаться к тебе всем своим кровоточащим мясом. Это и называется карнальным чувством?

– Если верить Сенеке, грации, дочери Зевса, обнажались, когда желали показать, что в них нет обмана. В других случаях они надевали полупрозрачные одежды, чтобы подчеркнуть свои прелести…

– А ты не находишь странным, что твое занудство меня возбуждает?

И еще одну странность заметила за собой Шурочка: чем необычнее был способ удовлетворения любовной потребности, тем лучше она себя чувствовала. Поэтому все, о чем Георгий стеснялся просить, она в первые же дни предложила сама и испытала небывалое чувств обновления, когда он выбрил ее ноги и лобок.

А самой странной странностью была ее неудержимая тяга к обсуждению не только чувств, но и мельчайших обстоятельств полового акта, хотя она видела, что Преториусу приходится прилагать усилия, чтобы не обидеть ее молчанием.

– Мне все кажется, что я оказалась в саду, – сказала как-то Шурочка. – В садах Виверны. Помнишь сад в том монастыре, где скрывался волшебник Джованни? Там так хорошо, так красиво и так страшно… И ведь понимаешь, что рядом ужасный Змий, и хаос, и безумие, и ведь знаешь, чем все кончится, но нет сил, как хорошо…

Она остановилась в двух шагах от высокого зеркала.

– Я как будто я и не я, – проговорила она, поворачиваясь боком. – Впервые в жизни вижу себя голой с головы до пят, и мне не стыдно. Удивительное чувство: словно читала о себе в какой-то книге, но ничего о себе не знала, а теперь вижу воочию, и открывается нечто необыкновенное, невыразимое и нестыдное…

Через неделю вернулись из Италии родители Георгия, и тем же вечером, в присутствии Якова Сергеевича и Ольги Оскаровны Одново, молодые люди объявили о своих чувствах и намерениях.

Когда буря отбушевала, решили, что поженятся молодые не в следующем году, а в 1904-м, когда Георгий закончит университет, а в остальном – положиться на волю Божью.