Последняя сказка цветочной невесты - Рошани Чокши

никаких причин приглядываться к изгибу её губ, к развороту её плеч, и всё же я присмотрелась.

– Где ты была, когда Тати упала?

– А что такое? – Индиго нахмурилась.

– У меня так и не выдалось шанса спросить, – осторожно сказала я, но мой взгляд, должно быть, выдал меня.

Сейчас Индиго была в той же чёрной льняной сорочке, как и в ночь несчастного случая, и я уставилась на неё, уверенная, что раньше в тот вечер на ней было надето что-то другое.

– Кажется, ты была в белом в ту ночь, – сказала я.

– А, это… – Индиго теребила ткань. – Я испачкала белую сорочку краской, поэтому пошла переодеться в прачечную, когда услышала твой крик.

Я кивнула. Мне хотелось, чтобы тёмное пространство внутри меня исчезло… но когда я поискала в прачечной, там не осталось ни следа белого платья.

– Пойдём в Иной Мир. – Индиго схватила меня за руку. – Хочу уже начать готовиться к своему дню рождения.

Весна касалась тёплым пальцем ветвей грозовой сливы и павловнии, хотя бутоны яблонь всё ещё были тесно закрыты, как надутые губы. Нарциссы вокруг большого дуба оставались твёрдыми и зелёными. И глубоко в груди, в том месте, где мне больше всего хотелось доверять Индиго, ледяной узел сомнений отказывался расплетаться.

Я старалась игнорировать его, хотя чувствовала, как он растёт, распуская морозные нити, преследовавшие в каждом движении. Может быть, я выпустила его из-под контроля. Может, нити переплелись с моими венами, и вот как за несколько дней до дня рождения Индиго я оказалась в одиночестве у неё в спальне.

Дом дремал, убаюканный послеобеденными огнями в камине гостиной. Индиго была на встрече в Camera Secretum, а миссис Реванд вместе с сиделкой, которую они недавно наняли, купала Тати. Я должна была навёрстывать школьные занятия, но вместо этого провела ладонью по комоду Индиго. Я и сама не знала, что именно искала – знала лишь, что там было что-то, что она не желала мне показывать. В первом ящике оказались шёлковые сорочки и чёрные трусики, смятые резинки для волос и любимая шаль Тати в горошек. Индиго когда-то жаловалась, что Тати носит её слишком часто. Во втором ящике пахло тошнотворной сладостью – как перезрелые фрукты. Там ничего не оказалось, кроме листов для рисования и аккуратных кедровых шкатулок, в которых Индиго хранила свою пастель.

Но в конце ящика лежало что-то смятое. Я подняла. Оно пахло странно, грибами. Аккуратно я развернула клочок бумаги. Это оказался оторванный край листа для рисования, где аккуратным наклонным почерком Индиго было написано: «… весь из стекла».

Я перевернула лист.

Но больше там ничего не оказалось. Я снова скомкала его и спрятала во второй ящик. Третий оказался темнее, глубже. Я сунула руки в заднюю часть ящика, пытаясь найти ткань, но мою ладонь кольнул какой-то острый предмет. Это оказалась затупившаяся синяя бритва.

Такая обыденная… В любом магазине можно купить. Я подняла бритву, разглядев клочки волос, застрявшие между лезвий. Я знала, это не моя. Моя бритва была розовой и обитала в косметичке, где я хранила все свои принадлежности.

Индиго смеялась надо мной за то, что я брею ноги. Называла это скользкой привычкой смертных, которой мы не должны потакать, ведь мы были фейри, а у фейри кожа гладкая, как мрамор, или же сделана из коры и нежных сердцевин ив. Она говорила, что это её никогда не беспокоило, но её ноги всегда были гладкими, полированными, бронзовыми.

– Если бы ты мне верила, у тебя бы тоже были такие ноги, – с удовольствием говорила она.

Раньше я позволяла себе чувствовать стыд от этих её слов, но вот передо мной была её собственная скользкая привычка смертных, спрятанная глубоко в ящик, чтобы никто не видел. Я провела большим пальцем по лезвиям бритвы. Моя рука заболела, но не там, где я порезалась.

Я смотрела на бритву так долго, что едва услышала приближающиеся шаги по лестнице, пока не стало слишком поздно. Бросив её в ящик, я задвинула его. Сердце колотилось.

Что случится, если я покажу бритву ей? Если потребую ответов, было ли у неё столько же смертных привычек, как и у меня?

Я взяла себя в руки. Дверь открылась. Миссис Реванд запыхалась, пряди седых волос растрепались, обрамляя лицо.

– Лазурь. Твоя мать звонила. Ты нужна дома. Немедленно.

Всю дорогу я была в ужасе, что на пороге меня встретит тень Юпитера, но, как оказалось, Юпитер уехал. У него заболела мать. Больше всего меня шокировало, что Юпитер когда-то был ребёнком. Не выскользнул влажным из какой-то прорехи в мире. Его родили. Выкормили.

Возможно, даже любили.

– Ты… ты останешься? – тихо, нежно спросила мать. – Только на одну ночь? Пожалуйста. Ты знаешь, я не очень хорошо сплю одна.

Когда я пришла, она сидела за обеденным столом, сложив руки на коленях. Заколка едва удерживала её кудри. Я различила боль в её голосе, и это лишило меня равновесия.

– Ладно.

Я не хотела, но вспомнила, как мы устроили лагерь в гостиной, натянув простыни над стульями, как палатки. Мы лежали на горе подушек и вместе смотрели фильмы. Никогда мне не спалось так сладко, даже в Доме Грёз.

– Когда он вернётся? – спросила я.

– Его не будет по крайней мере два месяца, – ответила мать. – А после посмотрим.

Я осталась на ночь, проспала сладко и без сновидений. А когда проснулась, моя мать уже успела приготовить завтрак – яичницу, подгоревший тост, водянистый кофе. Я не хотела садиться за стол, поэтому забрала тарелку и отнесла к себе в комнату. Когда она ушла на свою субботнюю смену, я бродила по дому, поражаясь, как тишина ложится вокруг меня, словно снег. Индиго проведёт с адвокатами весь вечер, и день казался случайно обретённым сокровищем.

Я шла через лес, где воздух искрился на моей коже, и вдоль шоссе, к заправке, где Лирик когда-то покупал сигареты. Думать о нём было грустно и немного даже стыдно. Не из-за того, что я чувствовала, а из-за того, чего не чувствовала. Я думала, он обладал силой, которой не было даже у Индиго. Думала, он переводил каждую мою клеточку на язык пламени. Думала, я была для него воздухом. Думала, что никто не знает, каково это, какое это чудо, что мы просто не могли быть всего лишь людьми. Часть меня скорбела, что я ошибалась, но другая часть – та, у которой отрастали клыки и были огромные влажные глаза, – испытывала облегчение. Головокружительное облегчение.

Потому что раз уж я могла ошибиться в чём-то настолько