Любожид - Эдуард Тополь

– Кого? – спросила Миронова, она понятия не имела о таком неожиданно массовом интересе москвичей к английскому.

Толстяк посмотрел на красавчика в некотором затруднении, а тот, тут же перехватив инициативу, свернул разговор с прямого курса:

– Собственно говоря, это не важно, кого мы имеем в виду. Я бы даже сказал, что вам и не нужно этим интересоваться. Мы берем на себя всю организационную работу. Мы соберем вам любое количество групп – десять, двадцать – сколько вы назовете. И любое количество студентов в этих группах – сорок, пятьдесят – сколько вы скажете. Вы даете им десять уроков за десять дней и за каждого ученика получаете сто рублей. Посчитайте – четыре группы в день, минимум – тридцать человек в группе. За десять дней ваш гарантированный заработок – 12 тысяч рублей.

– И – никаких расходов! – добавил Данкевич. – Машина, которая будет вас возить, место для занятий – все наше. – И он снова встряхнул рукой.

– Кто вы? – негромко спросила Миронова, уже начиная догадываться, о каких студентах идет речь.

– Вы уверены, что хотите это узнать? – спросил Данкевич, явно переводя на русский стандартную английскую конструкцию.

– Yes, I do, – сказала она.

– Well… In this case, – сказал Баранов. – Мы отказники. Но все отказники протестуют, выходят на Пушкинскую площадь, объявляют голодовки, пишут письма в ООН… А мы – нет. Мы не боремся с советской властью, не беспокойтесь. Мы бизнесмены. И мы смотрим на любую ситуацию только с точки зрения бизнеса. Сегодня у определенной группы людей есть огромный спрос на знание английского языка. А лучший в стране преподаватель этого языка – Нина Антоновна Миронова. Мы сводим учителя и учеников и – все. Ни нас, ни вас не интересует, зачем этим людям английский язык. А по вашему методу, как мы видели в кино, вам даже не нужно знать их фамилий! И даже денег вы у них брать не будете – все сделаем мы и все деньги уплатим вам авансом. А вы – только учитель! Понимаете?

Она поняла. Эти два молодых наглеца, конечно, самые настоящие белые вороны в мире социализма.

– Почему вас не выпустили? – спросила она. Данкевич пожал плечами, развел руками и одновременно сложил свои пухлые губки в такой невинный бантик, что Миронова даже рассмеялась.

– Вообще, – сказал он, – мне отказали «по режимным соображениям». То есть я был в армии. Но клянусь, я служил в музыкальном взводе, да и то лишь два месяца. А потом меня комиссовали из-за плоскостопия…

– А мне отказали «за нецелесообразностью», – сообщил Баранов. – Что это значит – узнать невозможно. Но на мне нет никакой секретности, я свободный художник. То есть поэт. Трижды поступал в Литературный институт, но… Срезался на истории, вы понимаете?

Это она понимала. В МГУ кафедра истории тоже срезала на вступительных экзаменах всех абитуриентов-евреев. Правда, бездарным и неграмотным это давало возможность объяснять свой провал на конкурсе государственным антисемитизмом. А такой наглый красавчик, как этот Баранов, и не может быть талантливым поэтом, поэтов рождает страдание…

Тут ход ее мыслей прервал свист чайника на кухне.

– Будете чай пить? – спросила она у гостей.

– О, конечно! С удовольствием! – сказал Данкевич, поднялся с кресла и бесцеремонно заходил по ее кабинету походкой подпрыгивающего пингвина.

Боясь, что своими всплескивающими руками он обязательно что-нибудь заденет и разобьет – китайскую вазу, африканские маски, глиняные скульптурки из Южной Америки, – Миронова поспешно налила на кухне два стакана чая, поставила на поднос сахарницу и вазочку с вафлями и тут же вернулась в кабинет. Но, слава Богу, эти «бизнесмены» ничего не разбили, хотя – опять же без спроса – открыли дверь на балкон и курили там, не обращая внимания на то, что весь дым шел с балкона в комнату.

– Прошу вас, ребята… – Она поставила поднос с чаем на журнальный столик и сказала: – Значит, так, господа. Сейчас у меня двухмесячный отпуск, но даже во время этого отпуска я периодически должна бывать в университете. Поэтому в июле я смогу провести только четыре группы, в августе – шесть. По два занятия в день – не больше. И в каждой группе – не больше десяти человек.

– Двадцать! – тут же сказал Баранов.

Она покачала головой:

– Исключено! Слишком большая нагрузка. Данкевич быстро затряс в воздухе левой рукой, отчего пальцы застучали друг о друга, словно костяшки на счетах. Потом, произведя мысленный подсчет, сморщил свое толстое лицо в недовольной гримасе и объявил:

– Двенадцать учеников в каждой группе, иначе этот бизнес нерентабелен.

Она посмотрела сначала на одного, потом на другого. Черт их знает, какие у них расходы и какие доходы, – она в таких делах ничего не понимала.

– Я согласна не на сто рублей с ученика, а на восемьдесят. Но учеников пусть будет десять в группе…

– Нет! Это неправильно! – решительно сказал Баранов и даже отсек ее предложение повелительным взмахом руки. – Вы должны получать у нас больше любого московского частного учителя! Ровно в два раза больше! Это наш принцип! Двенадцать учеников – тысяча двести рублей, десять групп – двенадцать тысяч. Ровно на новую «Волгу» и – никаких скидок!

Еще там, на кухне, когда она сама прикинула в уме, что может за два месяца пропустить сто учеников и заработать аж десять тысяч, ей это показалось фантастикой, наваждением, утопией. Но этот Баранов говорил о таких деньгах столь спокойно и уверенно, словно они уже были у него в кармане.

– Хорошо… – сказала она совсем тихо. – Одиннадцать учеников в группе, каждый одиннадцатый – ваш, целиком.

Баранов еще непонимающе смотрел на нее своими красивыми радужными глазами, когда Данкевич уже подскочил к ней, схватил за руку и затряс:

– Спасибо! Договорились! Спасибо! Теперь нужно составить расписание. Какие часы вы нам даете?

– Ну, я думаю, это больше зависит от учеников. Когда им удобно… – сказала она. – Ведь люди работают…

Лицо Данкевича опять сморщилось в досаде.

– Нина! – сказал он, уже хозяйски опуская ее отчество. – Вы не понимаете! Люди, которые будут у нас учиться, уже нигде не работают! Учить язык – вот их работа!

– И поверьте, – добавил красавчик, – таких старательных учеников у вас еще никогда не было! Это я вам говорю, Марк Баранов!

Они оказались правы. Но главным ощущением Мироновой от занятий с этими группами было вовсе не удовлетворение учителя, который видит полную самоотдачу студентов процессу учебы. Да, эти люди занимались языком с утра до ночи и даже ночью оставляли возле своих кроватей включенные магнитофоны с кассетами ее уроков. И они выполняли все, что она задавала им на дом, а на уроках активно, с азартом подчинялись ее воле – пели, кричали и шептали вмеcте с ней огромные куски английского текста, разыгрывали сценки из английской жизни и уже после третьего-четвертого урока пытались рассказать ей по-английски, что ночью им снятся английские сны. Она знала, что это первый признак преодоления моноязычного консерватизма, что еще через день-два они, уже не стесняясь, заговорят по-английски – косноязычно, варварски, но заговорят вслух, что и было главной идеей Лозановского метода – сломать у людей аналитическое отношение к чужому языку и вернуть их к детскому, открытому, доверительно-некритическому усвоению знаний. Никакой грамматики, никаких скучных правил насчет past perfect и present in the past – разве дети учатся говорить по учебникам грамматики? «Азы грамматики вы получите потом, – говорила она, – на курсах второго и третьего уровней, а сейчас don't ask me «why»? Here is the way we're talking in Great Britain. Repeat after me: here is the way we're talking in Great Britain…» Они повторяли хором громко, в полный голос, как дети в детском саду. Взрослые люди, они играли в английский язык так старательно, что на два-три урока опережали ее лучшие университетские группы.