Масть - Виталий Каплан

– Вот как! – присвистнул я. – Это ж, выходит, франкмасоны среди наших семёновцев завелись?

– Выходит, что так, – хмуро кивнул Бортников. – Говорили не раз про какое-то Высокое Собрание, в кое некоторым из них довелось попасть… и что там такие важные персоны заседают, что ух! Мол, братство у них, и всё там по братской любви делается.

– А тебя, Николай Аристархович, приглашали? – как можно более небрежным тоном осведомился я.

– А то! – скривился он, будто горошину перца разжевал. – И не раз. Но я ни в какую! Так прямо встал и сказал, что не след русскому офицеру, слуге государеву, по всяким тайным компаниям шляться. Коли дело тайное, то уж точно недоброе, поскольку честному и доброму скрывать нечего. А все эти ихние древние тайны, от Египта и Вавилона, по моему понятию, суть ереси, в коих по-хорошему следовало бы Великим Постом на исповеди каяться.

– Смело ты их приложил, – восхитился я. – И что ж господа наши офицеры ответили?

– Да ничего не ответили, – махнул он рукой, на сей раз осторожно. – Посмеялись, на шутку всё перевели. Но заметил я, что после того случая какое-то охлаждение ко мне началось. Все разговоры только по делам службы, в картишки перекинуться более не зовут, в присутствии моём о древних своих вавилонах уже ни-ни, да вот только переглядываются, перемигиваются. И так два месяца тянулось, до июля, пока фельдъегерь мне пакет не вручил.

– Вот не пойму я чего-то, Николай Аристархович, – прожевав капусту, заметил я. – Коли и впрямь полагаешь ты, что товарищи наши во что-то предосудительное вляпались, отчего ж не пошёл ты к начальству с докладом, к генерал-адъютанту Николаю Ивановичу Салтыкову? Пусть бы по-отечески вправил мозги кому следует, не вынося из нашей избы сору.

– Эх, Андрюша, отстал ты от жизни, как в отставку вышел, – невесело рассмеялся Бортников. – Николай Иванович с позапрошлого декабря уже полком не командует, всецело отдался воспитанию великих князей Александра да Константина, внуков государыни. В полку же командование сейчас временное, и по-человечески обратиться более не к кому. А ежели, допустим, к светлейшему, не говорю уж о самой государыне-матушке, – так это ж полку позор!

Я кивнул и не стал добавлять, что до позора ещё пробиться надо, и вряд ли простого гвардейского капитана допустили бы до особы светлейшего князя Потёмкина. А уж тем более к её величеству.

– А в Тайную экспедицию? – закинул я очередную удочку. – Слыхал, что глава её Степан Иванович Шешковский умён и деликатен, ненужного шума поднимать бы не стал.

Николай Аристархович глянул на меня как на таракана.

– Сам-то понял, что сказал? Чтобы я, русский офицер, на товарищей своих кляузу в Тайную экспедицию принёс? Подлым доносчиком себя оказал? Да ты хоть имеешь понятие, какие там канальи заправляют? Небось, как на дыбу вздёрнут и кнутом спину обдерут, всякий признается и в дружбе с королём шведским, и в сношениях с бесами, и в намерении матушку-императрицу от власти отрешить! Стыдись, Андрюша! Ты, конечно, человек ещё молодой, жизни как следует не нюхал, а я тебя на двенадцать лет старше, я-то знаю!

Да что ты знаешь, Николай Аристархович? У нас в тверской Конторе дыба уже более двадцати лет паутиной зарастает, поскольку учреждённая государыней Тайная экспедиция – это тебе не прошлая Тайная канцелярия. Пыток ныне почти и не водится, равно как и казней… ну, бунтовщика Емельку и иже с ним не считаем, это особая статья. Зря ты полагаешь, Николай Аристархович, будто стоит человечку в Экспедицию загреметь – и всё, пропал он. Знал бы ты, сколь многих отпускают за недоказанностью обвинения! И до розыска, сиречь до строгого спроса, ныне дело редко доходит, смягчились нравы. Ну, бывает, упрямого подследственного посечём… так для его же пользы, и отнюдь не кнутом, а простыми плетьми, то есть без членовредительства. Где ты вообще сих страшных сказок про нашу службу нахватался? Вот же горазд русский человек, услыхав что-то краем уха, в уме помножить на тысячу, да и вещать о том со знанием дела!

Всё это я хотел сказать – и конечно, не сказал. Откуда ж мне, молодому человеку, ничего крепче табаку не нюхавшему, обо всём этом знать? По легенде моей, как вышел я в октябре восемьдесят шестого года в отставку, так и жил чуть не впроголодь в Петербурге на съёмной квартире, пока не обломилось мне небольшое наследство в Твери, где и бездельничаю по сию пору.

– А кроме того, – добавил Бортников, – мне ж и обвинять-то ребят не в чем, ежели по сути. Службу несут исправно, поносных слов о государыне я от них не слышал, заговоров не плетут. Дела-то ясного, Андрюша, и нет, а есть лишь материи странные, мутные… озирисы все эти, изиды, какая-то седьмая, понимаешь, печать, какой-то сороковой градус… Для того чтобы по-отечески вломить, достаточно, а вот чтобы в железа да на дыбу… против совести то было бы!

– То есть, полагаешь, – осторожно начал я, – имеется связь между твоей позицией и отчислением тебя из полка на здешнюю потешную должность? Уверен, что не случайное совпадение?

– Да ни в чём я не уверен! – погрустнел Бортников и быстрым движением плеснул себе остаток из графинчика. – Только если и впрямь не врут ребята, что в собрании том высоком заседают большие вельможи, то всё складывается. Неудобный я выхожу для них человек, вот и убирают куда подальше. Спасибо, хоть не в Сибирь.

Я вздохнул. Ну что тут можно было сказать? Ничего говорить и не следовало, следовало лишь посочувствовать майору, которому никогда уже не стать подполковником. А вот с дядюшкой, как вернусь в Тверь, сию занимательную историю стоит обсудить. Уж не торчат ли за Высоким Собранием холёные длани Харальда? Тот, помнится, использовал втёмную столичных масонов, когда проще было решить дело по-человечески, нежели прибегать к магии.

– А знаешь, – поднял вдруг совсем было упавшую голову Николай Аристархович, – может, и к лучшему, что случилась с тобой та история и пришлось тебе подавать в отставку. А то бы тоже всякими озирисами да изидами прельстился, вступил бы в ихнее Высокое Собрание… а я полагаю, для души лучше уж, как у тебя сейчас.

Мне ничего не оставалось, как кивнуть – и устроить осоловевшего майора на единственной здесь кровати. Пусть поспит, бедолага. А мы уж с Алёшкой и на полу можем, нам, Иным, не привыкать.

Только вот вряд ли теперь удастся уснуть. Разбередил во мне Бортников, сам о том не подумав, старую болячку. Мне-то мнилось, прошло, кануло – ан нет, сидит занозой в душе. Ну или в том, во что превратилась Тёмная моя душа.

Сани наши неслись по не слишком-то утоптанной дороге, слева простиралась плоская заснеженная равнина – Белое озеро, справа, в полусотне саженей, чёрно-зелёной стеной тянулся высокий старый ельник. Низкое солнце облизывало пространство жёлто-розовыми лучами, снег под ними искрился мириадами крошечных самоцветов, но кроме нас, некому было оценить сию красоту – на много вёрст вокруг местность пустовала.

А что, Андрей Галактионович, может, и впрямь до заката успеем в Давыдово? – по Тихой Связи предположил Алёшка. Мы уже убедились, что так лучше – когда один сидит на облучке, а другой в санях под меховым пологом, обычным голосом не очень-то и поговоришь. Орать придётся, а по морозу оно как-то не в радость.