Я стану твоим зверем - Катерина Снежинская

— Я не понимаю…

— Собственно, то, что увидел Арэн, можешь увидеть и ты: перстень-то теперь твой.

— И как это должно сработать?

Принцесса накрыла кольцо ладонью, сама не очень понимая, что сделать хочет: то ли защитить его, чтобы никто эти мифические видения не подсмотрел. То ли потереть, как волшебную лампу, заставив миражи явиться немедленно.

— Подожди, — Нангеши мягко положил руку поверх ренниной, — иногда правда заставляет нас заблуждаться больше, чем ложь просто потому, что мы её знаем не целиком. Поэтому нужно или слышать все ответы разом, или не знать ничего.

— Вот чего-чего, а кусочков правды с меня достаточно, — принцесса решительно выпрямилась, расправила плечи, хотя под грудиной и похолодело, засосало длинно и тошнотворно в предчувствии… чего-то. — Говорите, что делать!

— Тебе — ничего, — помолчав, тихо ответил дракон, — просто слушай духов.

Крылатый закрыл глаза её высочества ладонью, зашептал, рассыпая дробь речитатива.

* * *

Человеческие леса ему совсем не нравились, раздражали: дорожки ровные, широкие, через неестественные, будто даже и ненастоящие кусты всё на просвет видно. Деревьев мало и стоят они тоже ненормально, словно кто-то им указал, как расти. Слишком много фонтанов, статуй, порой непонятно, что и изображающих. А ещё строений, смахивающих на усыпальницы, только внутри не саркофаги, а лавки с подушками, столы. Просторно кругом и оттого неуютно, укрыться негде, если вдруг что. И, несмотря на всю правильность, от чувства, что заблудился, никак не отделаться. Хотя вон он, императорский дом: высится каменной чересчур большой громадиной, насмехается: идёшь, идёшь к нему — никак не дойдёшь.

А ещё людей слишком много — странных, непривычных. Эти даже и не пытаются быть незаметными, угождающими, таращатся во все глаза, словно никогда Крылатого не видели. Может, и не видели, но что с того? Липкие, слизнями ползущие по хребту взгляды, нервируют, заставляя напрягаться плечи.

И от предстоящего дела радости мало, но сделать его придётся. Зря Нангеши кудахчет, как наседка над гнездом, он и сам всё понимает: духов не обмануть, но можно выгадать время. Ни Барт, ни Велер пока не могут занять его место, силы не набрали — надо ждать. Значит, сейчас он возьмёт человеческую Мать, а там будь что будет.

Он знает, что будет: тяжёлое небо в клочьях неподвижных жёлто-серых туч; ободранные скелеты золотолистов; тихий шорох палой листвы и тоскливый запах прелости; гробница из неуместно светлого, словно умытого мрамора; статуя на саркофаге — его собственная. И Крылатая рядом, Крылатая в траурном платье. Женщина просто стоит, безвольно опустив руки, молчит. Но её зверь ревёт, мечется в невидимой клетке, калеча крылья, беснуется. Но от боли некуда деться, даже если выпустить зверя на волю, потому что она всё равно останется внутри. Крылатая поворачивается, словно на звук шагов… Поворачивается… Поворачивается…

Да, он знает, что будет. Первую раз свою могилу и женщину увидел давно, очень давно. И с тех пор духи не устают напоминать ему о будущем. Когда-то даже казалось, что Крылатую зовут Ингрин, но ошибался: эта женщина ему пока не встретилась. К сожалению, пока не значит никогда. Умереть не страшно, страшно оставить её возле саркофага наедине со сходящим с ума от боли зверем. Но и для этого ещё рано, сейчас надо выбрать Мать.

Человеческий детёныш выпал под ноги так неожиданно, что он едва не наступил на девочку. Вернее, даже и наступил — на подол, порвав ткань, заставив ребёнка снова сесть. Больно ей было, наверное: потёрла рассаженные до крови ладошки о юбку, и без того уродливое обезьянье личико скривилось — сейчас реветь начнёт. Наверное, вот эту пропажу и искали. Резкие аукающие вопли он давно слышал, просто не обращал внимания — к нему-то это никакого отношения не имело.

Дитёныш неловко попыталась встать, и ничего не вышло — запуталась в одёжках. Засопела серьёзно, подобрала руки с ногами, как щенок разъезжающиеся лапы, попробовала ещё раз — упорная. И реветь девчонка, кажется, не думала.

Он наклонился, чтобы помочь, коснулся плеча… Перстень, привычный, как палец, на котором надет был, сжался так, что кости хрустнули, до локтя прострелило огнём. Кусты, гравий, девчонка, даже небо выцвели, а потом и вовсе стали тенями. Перед глазами полыхнуло белым…

… женщина стоит на краю выступающей ладонью скалы — у самого обрыва, даже щебень из-под подошв сыплется, отчего его зверь нервничает, требуя расправить крылья, подхватить, оттащить беспомощную. Не броситься к ней тяжело, почти невозможно — зверь беснуется. Но он замирает на месте, заворожённый росчерком хрупкой, как яичная скорлупа фигурки на бескрайнем холсте неба, тонкими раскинутыми руками, пряжей светлых, почти белых волос. А больше всего её криком: бездумным, бессмысленным. Счастливым.

— Я люблю небо! — кричит она, подаваясь вперёд, налегая грудью на ветер.

Перепуганный зверь ревёт. Только где-то там, под безумным страхом за эту ненормальную есть уверенность: он не даст ей упасть — никогда, ни за что. Но научит летать. Пусть у неё нет крыльев, зато его хватит на двоих…

… тьма мешается со светом, пластаются в неразличимом тумане, кружатся, дурманят, не хуже огнёвки[19], не давая думать. Где-то сбоку мерно раскачивается луна — он не видит, но знает: она там есть. Крошечные оранжево-алые отблески свечей плещутся в широко распахнутых, будто от боли глазах — светлых-светлых, почти прозрачных с чёрными провалами зрачков. А за ними, за огоньками, его собственное отражение: громадное, чёрное, страшное — чудовище, животное, медведь-шатун, рвущий жертву. Его собственная рука — будто чужая, непривычная — с намотанными на запястье белыми прядями. В ушах, как набатом, тяжелое, с присвистом, со всхлипами дыхание.

Он пытается отшатнуться, но ладошка — такая слабая, такая сильная — лежащая на его загривке, не пускает, её пальцы путаются в волосах, держат куда крепче цепей.

— Мой… — не то судорожный вздох, не то всхлип, не то стон.

И мир окончательно теряет реальность, оставляя только пластающееся огненно-чёрное марево…

… ребёнок замечает его первым, победно гудит не хуже боевого рога, извивается ужом, пытаясь выбраться из материных рук, тянет к нему пухлые, ещё в младенческих перевязочках ладошки. Тогда и она оборачивается, улыбается — привычно, знакомо. Невероятно. Потому что собственная любовь цены не имеет — бесценно, когда любят тебя. А она любит. Его любит…

Девочка спрашивает — он отвечает, не понимая ни вопросов, ни собственных ответов. В голове гудит, мир плывёт, как после хорошего удара по затылку. В горле першит, на глаза давит изнутри — вот-вот лопнут и вытекут. Да и грудь распирает незнакомое, непонятное, очень болезненное, но оставляющее сладкое послевкусие на нёбе: ещё не нежность, не привязанность, не благодарность и уж, конечно, не желание. Надежда на всё это и, может, даже большее?