Каменное перо - Павел Георгиевич Козлов

возможно, поначалу он этого и не хотел. Просто они такими вышли.

– Не понимаю, зачем мне это знать, – огрызнулся я.

– Затем, что это твой отец. И затем, что, не зная их содержание, мы отсюда не выберемся.

– Что за ерунда, мы посреди дикого леса. Нам нужно знать содержание чьих-то сказок, чтобы уберечься от волков?

Принц захохотал. Гротескные отсветы костра превратили его лицо в демоническую гримасу. Я вздрогнул. Иллюзия продлилась одно мгновение и сгинула, но его искаженная маска застыла перед моим внутренним взором. Странно, но после первого испуга я совсем не боялся, она даже показалась мне неожиданно уместной. Костер мерно потрескивал.

– Скажи мне, Габриэль, а ты никогда не задумывался о том, почему ты всю жизнь провел в одном закутке?

Не задумывался ли я? Я уже говорил тебе, что эта мысль медленно разъедала меня изнутри не один год, но порой она отступала так же неожиданно, как и появлялась – я одновременно томился по неизведанному и, уступая природной лени, наслаждался комфортом, который предоставляла мне оседлая и сытая жизнь. Не найдясь, как выразить это противоречие, я по обыкновению смолчал. Принц уже смирился с моей привычкой трактовать его вопросы как риторические и не особенно обеспокоился отсутствием реакции. Он продолжил, как будто бы я ответил утвердительно.

– Дело в том, что твой батюшка писал много и страстно. Со Сказочником по-иному нельзя, он выжимает из автора все самое потаенное и неприглядное, а затем, когда ты уже не можешь двигаться дальше из отвращения к себе и к своей лихорадочной писанине, он заставляет тебя заглянуть еще глубже. О, рано или поздно ты закончишься, ты уронишь перо и откажешься продолжать, но до этого момента ты еще успеешь написать несколько сказок, глав, абзацев. Таких, что, глядя на них впоследствии, ты не признаешь их за свои, пусть даже у тебя не будет ни малейшего сомнения в том, что они писаны твоей рукою. Но как это возможно? Незнакомец, который управлял тобой в сумеречные часы творения, просто не может быть частью тебя – это абсурд, ересь, помутнение. И, тем не менее, приговор уже не обжаловать – мерзкие строки написал ты, беспробудно сидя в темной комнате перед одинокой свечой. Откуда им еще было взяться? Читатель может и не заметить подвоха. Главное – это то, что ты, ты сам знаешь, что ты натворил. Это знаю я, и это будешь знать ты. А твой батюшка… Твой батюшка просто сочинил демонов.

Я молчал. Слова покинули меня.

– Хочешь на них посмотреть? – заговорщицки ухмыльнулся Принц. – Тебе очень скоро представится такая возможность, уверяю тебя. Давай покамест вернемся к моему вопросу. Как ты думаешь, почему кроме меня вас никто никогда не навещал? Почему у твоих родителей не осталось друзей? Почему вы никогда не путешествовали дальше одной близкой деревни? Почему по ночам ты слышишь чей-то скулеж? Почему… Слишком много почему, тысячи почему, ты не находишь?

Я нервно сглотнул.

– На маяке каждый год кто-то бывал, – зачем-то сказал я.

– Ах, это! – засмеялся Принц. – Кто-то действительно туда наведывался, только вот кто? И что при этом делал твой отец?

– Нервничал. Ждал в доме, – ответил я. Мой голос дрожал, во рту пересохло.

Я будто находился в столь привычном кошмаром сновидении, я будто несся навстречу известному финалу, бессилен что-либо изменить.

– А ночью, что делал твой отец ночью? – безжалостно продолжил допытываться Принц. Мой ответ был еле слышен за шепотом пламени костра:

– Я спал. Я не знаю.

– И ты ни разу не сбегал за ним пошпионить?

Такое не пришло бы мне в голову. Он знал это не хуже меня.

Принц не пощадил меня. Его рука скользнула в сумку, которую он даже на привале всегда держал при себе, и извлекла оттуда несколько страниц. При свете костра казались они древними и пожелтевшими.

– Ложись, Габриэль. Я буду дежурить первым. И послушай сказку на ночь. Она недолгая, и ты сам не заметишь, как заснешь.

Я поспешил закрыть глаза. Я знал, что так надо. Он начал чтение.

Новелла первая. О вечном дозоре

Ему было сказано ждать, и он ждет. Ждет, потому что не умеет ничего другого. Ждет, потому что сама мысль о том, чтобы ослушаться, никогда не приходила в его голову.

Его называют Смотрителем, потому что это то, что он делает – смотрит за горизонтом.

Он живет на маяке. Маяк стоит с незапамятных времен, но его назначение непонятно. До ближайшей деревни – десять верст, до ближайшего порта – три дня конного пути вдоль берега. Корабли не заплывают к этому богом забытому скалистому побережью. Наверное, маяк воздвигли очень давно, когда он был еще нужен. Наверное, он может пригодиться и сейчас – на случай, если несчастливое судно собьется с курса и обнаружит себя в незнакомых водах.

Смотритель терпелив.

Раз в месяц берег окутывает густой молочный туман, и тогда Смотритель уходит в лес. Вечером он покидает маяк налегке, а возвращается на следующий день, ближе к полудню. Он несет с собой три свертка. Один, продолговатый и самый увесистый из всех, он прячет в кладовую. Второй, небольшой и твердый параллелепипед, он кладет на стол. Третий, плоский и мягкий, он не глядя бросает в огонь. Некоторое время он глядит на то, как пламя пожирает коричневую ткань и пеньковую веревку, обнажая содержимое свертка. Тогда он резко отворачивается, чтобы не смотреть дальше, и идет к столу. Аккуратно, чтобы ничего не повредить ненароком, он разрезает веревку.

Он вспоминает, как одним дождливым вечером к нему на маяк постучались двое. Это было давно. Так давно, что некоторые, увидь они его тогда, назвали бы его молодым. Так давно, что он еще не разучился смеяться, а губы его помнили, каково это – внезапно сложиться в улыбку при виде красивой женщины. Тем вечером он улыбнулся в последний раз. Улыбнулся, когда увидел ее робкие глаза и непослушные светлые пряди, выбивающиеся из-под капюшона. Он хотел прочитать в них мольбу и решил, что сможет ей помочь, потому что даже смотрителям дозволяется мечтать. Ее спутник поклонился ему, и его хмурый взгляд тут же стер улыбку с лица Смотрителя. Он серьезно поклонился пришельцу в ответ и жестом пригласил гостей внутрь.

Дождь усиливался.

Они сняли плащи и повесили их сушиться у печи. Ее волосы струились, как солнечный свет, его – блестели, как вороново крыло. На ее устах застыло воспоминание о грустной улыбке, на его – призрак холодной решимости.

Ее звали Мойра. Его звали