Фарфор - Юрий Каракур

– В наше время, конечно, песни были другие, мелодичные. Очень мне нравился Марк Бернес. Тёмная ночь разделяет, любимая, нас, – поёт бабушка, прерываясь на одышку, – и тревожная чёрная степь пролегла между нами.

Ковёр, избавленный от пены, стал похож на мокрую недовольную собаку, теперь остаётся только смириться и сохнуть. Я сажусь рядом с бабушкой.

– А с Мусей всё пели «У Чёрного моря». Идём иногда вечером, жара спала, и мы с ней поём на два голоса: Есть город, который я вижу во сне… – бабушка отрывает перо зелёного лука, и песня пахнет луком, – о если б вы знали, как дорог. Это Утёсов пел, видный такой мужчина был. Давно уже умер.

Мы едим хлеб с зелёным луком, пьём чай из термоса. С того берега поднимается чьё-то колено и ловит ветер.

– Сейчас голоса нет, а жопой вертят, – продолжает бабушка разговор про магнитофон, – я как посмотрела на эту Распутину, так и ахнула. Вместо трусов какой-то шнурок в жопе.

Я ложусь и тоже поднимаю ногу, потому что выяснилось, что так можно, и потому что это немного объединяет меня с теми, кто на другом берегу. Над нами без слов подёргивается электронная музыка, грустные космические сигналы. Бабушка ложится рядом, со стоном распрямляя спину. Небо тянет медленные облака, отбрасывая тень на землю и на тех, кто лежит под облаками. Я спрашиваю бабушку про облако:

– На что похоже?

Мне кажется, корабль или такой как будто лебедь, а бабушка отвечает:

– На муть.

– Почему? – удивляюсь я.

– Мелодии нет, слов нет, только пищит что-то, как комар.

Я смотрю на неё, и понимаю, что бабушка положила косынку себе на глаза, на небо не обращает внимания, а говорит о музыке.

– Это Жан-Мишель Жарр, – отвечаю я с гордостью, что помню все три имени с кассеты брата.

– Господи, – удивляется бабушка. – Давай искупаемся, пока отец не приехал. Зря, что ли, брали плавки.

Я достаю из сумки полотенце и плавки, отхожу подальше от воды. «Да никто не смотрит», – говорит бабушка. Но я знаю, что смотрят все. Мне нужно исполнить трюк – жонглировать полотенцем, плавками и трусами, чтобы ничего голого не показалось и чтобы никто не увидел моих трусов, растянутых, с ромашками, среди которых на месте дырки вставлен василёк со старой наволочки, и кажется, что все остальные цветы собрались вокруг него – бабушка даже смеялась, когда шила. Я оборачиваюсь полотенцем, закрепляю края, снимаю трусы. Я хочу побыстрее надеть плавки, но, задирая ногу, теряю равновесие. Полотенце, я чувствую, раскрывается занавесом, выпуская мою попу, я спешу его подхватить, но не успеваю, полотенце падает, я закрываю пах рукой, наклоняюсь, стыжусь попы и быстро тяну буксующие, перекручивающиеся плавки вверх. Я уверен, что все, особенно те, что на другом берегу, меня видели, поэтому от стыда не смотрю дальше нашего покрывала. Бабушка снимает платье через голову и просит помочь ей расстегнуть замочек лифчика. Я разделяю пластмассовый крест, лямки делают шаг вниз, и бабушка вываливает грудь в согнутую в локте руку и так держит, пока другой рукой расправляет яркий лифчик из купальника. «Трусы не буду менять, эти у меня нечиненые». Я подаю бабушке руку, она подтягивается и идёт к воде, поделённая на две части – цветную и беленькую. Её тело очевиднее хромает, когда голое – не только ногой, а как-то целиком: заваливается правое плечо, смещаются правые родинки на спине, о которых я забыл. На бабушкиных трусах я вижу маленькую дырочку под резинкой. «Бабушка, там дырка у резинки». Бабушка заводит руку за спину и, как рану, проверяет дырку. «Ну наплевать, – говорит она, – в моём возрасте можно уже вообще голой купаться». У самой воды трава пропускает землю, и бабушка делает первый шаг. Запруда удивляется бабушкиной хромоте неравномерными кругами воды, в правую сторону уходит больше. Бабушка, чтобы пережить первую прохладу, поёт высоким голосом Есть море, в котором я плыл, делает ещё шаг, и ещё шаг и тонууул. «Ох, хорошо», – говорит бабушка. Я вхожу в воду, между пальцами проскальзывает липкий ил, и солнце тут же закрывается облаком. Вода холодная и тёмная, мои ноги кажутся синими, я продвигаюсь дальше медленно, чувствую каждый сантиметр, до колена терпимо, а выше колена – даже не верится, и когда вода захватывает мои плавки, сердце дёргается вверх, я глубоко вздыхаю и опускаюсь до самого подбородка. Вода, если смотреть отсюда, плотно натянута до противоположного берега. Я проверяю компанию около красной машины, и двое, как будто потревоженные взглядом, поднимаются, оставив на покрывале только читающую книгу руку, и идут купаться. Он заходит первый, обтирает грудь, брызгает на девушку, и она созвучно брызгам взвизгивает. Я замечаю момент, когда его плавки оказываются в воде, и та же вода почти нежно поглаживает мой подбородок, скользит на длинных лапах водомерка.

– Попробуешь поплыть? – спрашивает бабушка. Она знает, что в прошлый раз у меня не получилось.

– Да нет, – пугаюсь я. – А ты?

– Нет, не рискну, вдруг сведёт ногу.

Я набираю воздух в лёгкие и опускаюсь с головой, вода холодной рукой хватает меня за макушку. Я отнимаю ноги. Какая-то сила медленно, без охоты разворачивает меня спиной вверх, я болтаюсь, шевеля руками. Вода гудит, как от напряжения, двигает меня, пока я не упираюсь в бабушкину спину. Я выпускаю воздух шумными пузырями и встаю на ноги прямо за бабушкой. Я вижу её затылок, заколку, капроновую верёвочку с крестиком, завязанную и обожжённую, чтобы не растрепалась, не удержавшиеся в заколке волосы намокли. Из воды на другом берегу выходит, разборчиво ступая, девушка, а парень движется в нашу сторону, хочет, наверное, перечеркнуть запруду. Мы с бабушкой смотрим на него, а он по-акульи наступает на нас. Мне кажется, я сейчас разгляжу его лицо, но, когда он подплывает совсем близко, я вижу только рот, мокрые волосы и усилие пловца, из-за которого лица не разобрать. Он плюёт водой и уплывает обратно, а бабушка говорит:

– Ну давай выходить, а то замёрзнем. Ты иди первый и подай мне руку.

Я показываюсь из воды, примеряюсь к скользкой глине. Выясняется, что теперь холодно снаружи. Выйдя по пояс, я разворачиваюсь, подаю бабушке руку, она мокро берётся за меня, на лице страх неровного дна, и несколько раз я чувствую, как она поскальзывается и крепче хватается за меня, я тоже сжимаю её руку сильнее, нам обоим страшно, что она упадёт. Наконец я отступаю на траву, и перилами выставляю бабушке руки, она держится за них (я упираюсь) и вытягивает себя на берег.

– Ну, как корова вылезала.

Бабушка отдаёт мне полотенце, я с удовольствием прячусь в него, а сама накидывает на себя покрывало. Парень что-то кричит из воды и, дождавшись ответа девушки с берега, показывает, как он лежит на спине.

– Когда-то я хорошо плавала, – говорит бабушка. – А теперь хоть отруби эти ноги. Правда на Азовском море дооолго надо идти до глубокого места. Идёшь, идёшь, а всё по колено.

Мы переодеваемся обратно, я снова заматываюсь в полотенце, теперь придерживаю его лучше. На другом берегу, я вижу, парень, отгородившись от девушек открытой дверью машины, повернувшись к запруде спиной, легко снимает плавки, показывает гладкую белизну, аккуратно разделённую на две половины, и подпрыгивает, как будто даёт волю весёлой пружине внутри себя, выжимает плавки. Я стесняюсь, не рассматриваю его, но слова снял, голый сами собой произносятся в голове, и от этих слов почему-то больно.