Сын негодяя - Сорж Шаландон

class="p1">– Вержес – эсэс!

Я был потрясен. На исходе процесса я думал, что теперь слова вновь обретут точный смысл. Что преступление Клауса Барби навсегда останется только его преступлением. Что никакого полицейского, даже самого поганого, никогда не станут обзывать эсэсовцем. Никакого адвоката никогда не смешают с его подзащитным. И оказался не прав. Толпа старалась всех растерзать. Полицейские вооружились дубинками и лупили вслепую. Ненависть хлынула и на журналистов с оранжевыми бейджами – все они заодно!

Мужчины и женщины, люди молодые и постарше вперемешку. Одни были на дебатах в зале, другие набежали с улицы, взбудораженные приговором. Потерпевшие отцепили свои белые бейджи и влились в общую ярость. Брань, насмешки, бессвязные крики. Какая-то девчонка прокричала обезьяной вслед африканскому адвокату. Толпа вошла в раж. И лицо Вержеса посреди всего этого. Мертвый взгляд. Продолговатые стекла очков неистово сияют в свете прожекторов.

Он наконец получил свое линчевание. Самое настоящее, безобразное. Какое искажает лица и оскорбляет разум. Вот теперь он мог громко заявить о травле, он же мечтал о ней с первого дня. Но за два этих месяца никто ни разу не сорвал заседание. Все, кого мучили, пытали, унижали, обращали свой гнев на отсутствующего. На нацистского палача, а не на его адвоката. Мученики давали юристам потрясающий урок благородства. Но достоинство правосудия было поругано на улице, – так на прохожего нападает из-за угла хулиган. Рев толпы обесчестил процесс. Справедливость приговора втоптали в грязь. Это было мерзко.

– Смерть! Смерть! – снова заголосила какая-то женщина.

И тогда полиция эвакуировала Вержеса, введя его обратно во Дворец через заднюю дверь, которой он недавно пренебрег. На этом всё кончилось. Толпа стала рассеиваться в душной ночи, но в груди у каждого полыхал гнев.

Я пошел в гостиницу, держа в руке смятый бейдж представителя прессы. На улицах никого. Весь город, не считая собравшихся на двух тротуарах, давно спал. Все стихло, я брел по пустынным улицам и не мог прийти в себя. Сжатые губы, кулаки… как жаль, что Клауса Барби в его пожизненную камеру не провожало молчание. Как жаль, что Жак Вержес не сошел со ступеней Дворца правосудия в не нарушаемой жертвами тишине. Полной, почтительной, тягостной. В той тишине, что оставили дети Изьё. В оглушительной тишине великого страдания.

В мертвой тишине.

29

Суббота, 4 июля 1987 года

Телефонный звонок. Три часа ночи, мне только удалось заснуть.

Страшно взволнованный мамин голос:

– Сынок, это мама. Отец сошел с ума!

Не включая свет, я сел в кровати.

– Успокойся. Что случилось?

– Он болтает невесть что. Мне страшно.

Я прижал трубку подбородком к плечу и включил лампу у кровати.

– Что он болтает, мама?

– Черт знает что! Болтает черт знает что!

Я набрал воздуха в грудь.

– Ну, успокойся, мама. Скажи толком. Что папа говорит?

– Какую-то чушь про войну.

Я встал.

– Что именно про войну?

– Что-то про немцев, про американцев! Сынок, мне страшно!

Пауза. Дрожащий вздох.

– Мама?

– Да-да, сынок.

– Что он делает?

– Он рано лег, без ужина. И вдруг проснулся с криком. Бросился в ванную и запустил стаканом в зеркало. Похоже было, будто он с кем-то ругается. Я даже подумала, что он не один.

– Что он кричал?

– Что за ним гонятся американцы, русские, что все хотят его убить.

Она всхлипнула.

– А потом он перерыл весь дом. Искал, что ли, какие-то камеры, микрофоны.

– Не плачь!

– Сорвал даже мою «Джоконду», проверил, не спрятано ли что под ней.

– А что еще он говорил?

– Говорил… нет, этого я не могу повторить!

– Пожалуйста!

– Он говорил, что ты из американской… или английской… я не поняла, полиции. Ужасно кричал.

– Дай ему трубку, мама.

– Да его нет, он ушел.

– Куда ушел?

– Не знаю.

– Он тебя не тронул?

– Только несильно оттолкнул, когда я заслонила дверь.

– Я найду его, мама.

– Но где? – голос жалобный, как у маленькой девочки. – Ты знаешь, куда он пошел?

– Не уверен. Но думаю, да.

– Осторожнее, в доме он все перебил.

– Что именно?

– Разбил мою вазу из Анси, салатницу, которую мне подарили на работе.

Во мне закипал гнев. И ненависть.

– И свой большой детский портрет в красивой рамке, из спальни.

Она замялась.

– Им он меня и ударил.

– Ты не порезалась?

– Немного. Только руку. Надо же было все убрать. Везде валялись стекла.

– И больше ничего?

Она опять помолчала.

– Не хотела тебе говорить, но он еще разбил стеклянного Пиноккио, которого ты мне привез из Венеции.

– Разбил лжеца…

– Что-что?

– Ну, Пиноккио, мама!

Она пыталась припомнить детскую книжку.

– Помнишь, у него вытягивался нос, когда он врал.

Молчание.

– Если найдешь его, сынок, будь осторожен. Он был страшно зол. Хлопнул дверью и крикнул, что никто никогда его не догонит.

Она снова вздохнула.

– Ладно, мама. Постарайся заснуть.

– Увидишь его – скажи, пусть вернет нашу семейную книжку[39]. Он порвал ее, но я попробую склеить.

– Он ее что, унес с собой?

– Да. И еще трость. Знаешь, которая ему совсем не нужна.

30

Воскресенье, 5 июля 1987 года

Я сел на парапет, идущий вдоль набережной. А он сидел прямо подо мной, пристроившись на одной из уходящих в воду каменных ступенек. Больше деваться ему было некуда. После того как он ушел, хлопнув дверью, из дома, от матери, там уже было ненадежно. А мне он никогда не доверял. И вот он здесь, сгорбленный, один, у самой реки. Классический образ изгнанника. Ко мне он сидел спиной. Ботинки опущены в воду. Края брюк тоже мокрые. Он был готов отправиться в путь.

Я плохо видел его в темноте. Какое-то время он сидел неподвижно, глядя на реку. Потом наклонился и снова застыл, опершись на трость. На черной Соне ни птицы, ни лодки, ни ночной баржи. Он и река, и больше никого.

Я уже собирался подойти к нему, как вдруг залаяла собака. И я увидел довольно далеко на берегу две густые тени. Собака и ее хозяин в июльской ночи. Хозяин играл с собакой – быстро вычерчивал карманным фонариком световые круги на набережной, а собака бегала за лучом и скулила, когда он исчезал. Когда же хозяин снова зажигал фонарик, выхватывая из темноты то камни, то бурьян, она принималась лаять и скакать.

Отец вздрогнул, вскочил. Схватил трость, как оружие. Я понял: он испугался. Ему сейчас 22 года. Солдаты с собаками окружили его на берегу озера Трессовер.

Я встал, пошел вниз по лестнице, крикнул:

– Месье! Пожалуйста, уберите