Отель «Нью-Гэмпшир» - Джон Уинслоу Ирвинг

меня! — сказала Фрэнни. — Мне она нравится!

Но я никогда не мог вовремя уловить, что мне надо сделать для Фрэнни; как говорит Фрэнни: «Я всегда была на год впереди тебя, мальчик».

Лилли спрятала свои подарки в небольшой коробке, все ее подарки были маленькими. Эгг ни для кого не готовил подарков, он бесконечно обыскивал отель «Нью-Гэмпшир» в поисках подарков, которые приготовили для него другие. А Фрэнк запихал Грустеца в чулан тренера Боба.

— Зачем? — спрашивал и спрашивал я его позже.

— Ну, это же только на одну ночь, — оправдывался Фрэнк. — И я знал, что Фрэнни никогда туда не заглянет.

* * *

Накануне Рождества 1956 года все пошли спать довольно рано, и никто не спал — еще одна семейная традиция. Мы слышали, как в Элиот-парке под снегом нарастал лед. Временами Элиот-парк потрескивал, как только что опущенный в землю гроб, от смены температуры. Почему канун Рождества 1956 года казался немного похожим на Хеллоуин?

Даже поздно ночью лаяла собака, и, хотя собака не могла быть Грустецом, все мы, кто не спал, подумали о сне Айовы Боба, или о его «предчувствии», как назвал это Фрэнк.

А потом было рождественское утро, ясное, ветреное и морозное, и я пробежал свои сорок или пятьдесят кругов по Элиот-парку. Голый, я больше не выглядел таким «пухлым», как в своем костюме для пробежек, о чем всегда говорила мне Ронда Рей. Часть бананов затвердела. И рождественское утро или не рождественское, но порядок есть порядок: я присоединился к тренеру Бобу, делавшему свои упражнения перед тем, как семья соберется за рождественским завтраком.

— Покачай пресс, пока я стою на мостике, — сказал мне Айова Боб.

— Хорошо, дедушка, — ответил я и начал делать то, что мне сказали.

Пятки к пяткам, мы покачали пресс на старом ковре Грустеца, голова к голове поотжимались. У нас была на двоих только одна большая штанга и пара гантелей; мы качали железо — это было для нас что-то вроде утренней молитвы.

— Твои плечи, грудь, шея уже вполне в форме, — сказал мне дед Боб, — но с руками надо еще поработать. И положи на грудь двадцатифунтовый блин, когда качаешь пресс, без отягощения проку уже мало. И сгибай колени.

— Угу, — сказал я, задыхаясь, как после Ронды Рей.

Боб взял большую штангу; выжал ее раз десять, потом надел еще несколько стандартных блинов — мне показалось, что на ней было фунтов сто шестьдесят или сто восемьдесят[16]. Когда блины соскользнули с одной стороны, я еле увернулся от них, затем фунтов пятьдесят или семьдесят пять соскользнуло с другой стороны, и старый Айова Боб воскликнул:

— Мать твою! Проклятая штука!

Блины раскатились по всей комнате. Отец был внизу.

— Господи Исусе! Чокнутые тяжелоатлеты, — завопил он. — Неужели так трудно закрепить штангу.

Один из блинов стукнулся о дверь чулана — и дверь, конечно, открылась. Оттуда вывалились теннисная ракетка, сумка для белья, шланг от пылесоса и Грустец — в виде чучела.

Я попытался что-то сказать, хотя собака напугала меня не меньше, чем Айову Боба. Но я, по крайней мере, знал, что это такое. Это был Грустец в выбранной Фрэнком «атакующей» позе. Согласен, поза была очень убедительная, и черный лабрадор получился лучше, чем я ожидал от Фрэнка. Грустец был привинчен к сосновой доске; говорил же тренер Боб: «Всё в отеле „Нью-Гэмпшир“ привинчено; мы привинчены здесь на всю жизнь!» Злобный пес довольно грациозно выскользнул из дверей чулана, твердо приземлился на все четыре лапы и, казалось, изготовился к прыжку. Его черный мех блестел, будто недавно смазанный маслом. Его желтые глаза поймали луч утреннего света, а другой луч сверкнул на его старых желтых зубах, которые Фрэнк при случае вычистил добела. Загривок у пса был вздыблен с такой силой, как я никогда не замечал у живого Грустеца, и что-то вроде сверкающей слюны, какой-то очень подходящий материал, казалось, придал яркость собачьим деснам. Его черный нос выглядел блестящим и здоровым, и я, кажется, почувствовал, как собачья вонь подступает к нам с Айовой Бобом. Но у Грустеца был слишком серьезный вид, чтобы портить воздух.

Грустец выглядел очень по-деловому, и, прежде чем я перевел дыхание и объяснил дедушке, что это рождественский подарок для Фрэнни, что это всего лишь один из ужасных проектов, которыми занимается Фрэнк в биолаборатории, старый тренер швырнул штангой в бешеного зверя и развернул свое отлично тренированное тело в мою сторону (несомненно, для того, чтобы защитить меня, — должно быть, именно это он и делал).

— Японский бог… — сказал Айова Боб странно слабым голосом.

Оскалившийся пес был спокоен; он застыл, готовый к убийству.

И Айова Боб, прошедший свой последний сезон, упал мертвым ко мне на руки.

— Господи Исусе, вы что, нарочно бросаетесь там этими штуками? — кричал снизу нам отец. — Сделайте себе выходной, пожалуйста, а? Сегодня же Рождество! С Рождеством! С веселым Рождеством!

— С веселым Рождеством, черт подери! — крикнула снизу Фрэнни.

И я услышал, как:

— С веселым Рождеством! — отозвались Эгг и Лилли и даже Фрэнк.

— С веселым Рождеством! — тихо сказала мать.

И уж не Ронда ли Рей подхватила снизу этот клич? А Урики — они уже накрывали в отеле «Нью-Гэмпшир» рождественский завтрак? И я слышал что-то непроизносимое, — вероятно, это был турок из номера «2В».

На руках, которые, как я понял, стали очень сильными, я держал бывшую звезду «Большой десятки» — человека, который был так же тяжел и значим для меня, как медведь для нашей семьи. И я поразился тому, как близко подступил Грустец.

Глава 6

Отец получает весточку от Фрейда

Рождественский подарок для тренера Боба — увеличенная и вставленная в рамку фотография Младшего Джонса, забивающего единственный гол в игре против Эксетера, — был отдан Фрэнни, которая унаследовала номер «3F», старую комнату Айовы Боба. Фрэнни не хотела иметь ничего общего с Фрэнковой версией Грустеца, которую Эгг утащил в свою комнату; он запихал чучело себе под кровать, где мать ее с визгом и обнаружила через несколько дней после Рождества. Я знал, что Фрэнк был бы не прочь снова заполучить Грустеца в свои руки, ему хотелось еще поработать над выражением морды и позой, но сейчас он не выходил из своей комнаты — так напугала его смерть деда.

На момент смерти Айове Бобу было шестьдесят восемь, но старый линейный игрок был в первоклассной форме; не испугайся он так Грустеца, мог бы прожить еще десяток лет. Наша семья постаралась сделать все, чтобы не возложить весь груз вины за этот