Праздник лишних орлов - Александр Бушковский

Марта тихонько заскулила.

– Давай! – позвал он ее. – А то завоешь – выдашь.

Собака легко скакнула на корму, Ерема оттолкнулся, стоя выше колена в воде, и лодка медленно вышла из прогалины в кустах. Фома развернул носом к чужой лодке и во всю спину налег на весла, аж жилы застонали. Накат поднимал лодку так, что на вершине волны весла скребли по воде, едва царапая. Брызги летели дождем.

– Когда скажу, не дергай. Дай прицелиться, – отрывисто и тихо командовал с носа Ерема. – Стрельну, если мотор заведет. Чуть левым!

Фоме от напряжения сводило спину, но он не сбавлял усилий и глядел на Марту. Та сидела не шевелясь – ждала выстрела. «Гад! – думал о воре Фома. – Последнего хочет лишить!» Когда сил уже почти не осталось и дыхание кончилось, он зашептал молитву, а Ерема закашлялся.

– Все, теперь не уйдет, на выстреле, сука! И не видит ни хера! Еще левым, брат… Эй, дружок! – неожиданно крикнул он басом.

Руки сами гребли у Фомы.

– Ставь бортом! – велел Ерема.

Фома затабанил правым. Лодку повернуло, и он разглядел вора. Огромный мужичина в плаще из брезента бросил сети и стоял, опустив руки. Седые волосы не скрывали красную от ветра плешь. Сивые усы от страха повисли. Не отрываясь, изумленно глядел он на Ерему, шевелил губами, но сказать ничего не мог, да и нечего ему было сказать. Лодку его качало и несло ветром от берега. Фома в несколько нервных гребков встал к ней бортом. Дерево глухо затерлось о дерево.

– Ну что, много рыбы, друг? – спросил Ерема. От его вопроса огромный мужик пригнулся. – Да ты сядь, отдохни.

Ерема говорил спокойно, почти с улыбкой, но от этой улыбки муторно было и Фоме. Мужик покорно сел на корме у мотора. Ерема, не опуская ружья, поймал момент и прыгнул в его лодку.

– Гляди-ка, нет рыбы! – сказал он удивленно. – Зазря, выходит, рисковал? Что там у тебя под скамейкой, друг? Никак ружье?

Вор склонился еще ниже.

– Кинь его сюда, – приказал Ерема. – За ствол.

Мужик извлек из-под скамьи двустволку и положил ее перед Еремой.

– Маловато душку, а? Теперь снимай мотор, – велел тот, наклонился и кинул ружье Фоме в лодку.

Непослушными пальцами рыбак открутил винты крепежей и приподнял мотор над кормой.

– Клади в нашу лодку, друг, – кивнул Еремей и добавил, обращаясь к Фоме: – Как там у вас говорили? Что с бою взято, то свято?

С трудом, едва не кувырнувшись за борт, плешивый «друг» перегрузил мотор.

– Ну что, теперь прыгай! – Ерема мотнул стволом ружья в противную берегу сторону. – Сам давай. Доплывешь – молодец…

Вор застыл.

– Пусть живет, – сказал Фома.

Ерема плюнул в лодку.

– Ладно, – помедлив, согласился он.

– Весла снимай и кидай подальше, слышь? – громче добавил Фома.

Весла нырнули по разные борта и закачались в волнах, их понесло от лодок.

Ерема перескочил обратно.

– Все! – отрезал Фома и толкнул чужую лодку своим веслом.

Плешивый мужичина в плаще покачнулся и остался стоять в ней, глядя куда-то вниз, взлетая на волнах и проваливаясь меж ними.

– Поехали хоть сети доглядим, – проворчал Ерема, ища глазами кубас[15].

Фома кивнул и оторвал взгляд от вражьей лодки.

Молча, не оглядываясь, догребли до своих сетей. Ерема подхватил поплавок и стал похожать с носа лодки. Фома веслами держал натяжку, сидя спиной к корме. Уключины скрипели, сеть гудела от напруги, так что пыль водяная летела с ячей.

– Пусто, – констатировал Ерема. – Этот плешивый почти все уже проверил.

– Как думаешь, выплывет? – спросил его Фома.

– Сам знаешь, такие не тонут. Жить захочет, скамейкой догребет. Или искупается за веслами. Эх, зря ты его пожалел! Ладно, тебе виднее… Хорошо, ветер сильный, подальше унесет гада… Пусто! Последняя сеть началась.

– Дай-ка я, Еремей-брат, сядь на весла. – Фома поменялся с Еремой местами и взял в руки тугую подбору.

Губы его беззвучно шевелились. Далеко под концевым поплавком в темной глуби померещилось ему светлое пятнышко.

– Кажись, есть! – неуверенно пробормотал Фома.

У Еремы лицо посветлело.

– Ну ты даешь, бродяга! – обрадовался он. – Чё там?

– Лососка… Хорошая… – Теперь Фоме уже ясно был виден белый бок крупной рыбины.

– Ну вот, отнесешь тестю с тещей, авось простят тебя, – серьезно сказал Ерема.

– Погоди, дай хоть достану ее… – Кряхтя, Фома выпутал бьющуюся лососку и тут сообразил: – А ты как?

– Мне что? Вот теперь у нас и мотор есть, и ружьишко запасное, все сгодится. Да и греха большого на душу не взял. Тоже хорошо. – Ерема оглянулся.

Воровской лодки было уже не видать за волнами. Небось далеко унесло.

– Слушай, Фома-брат, – вдруг спросил он, – что ты там все шепчешь себе, а? Хозяину хитрые слова говоришь, что ли? Скажи! Ты же знаешь, я никому.

– Да не, ничего, – смутился Фома, – так…

– Нельзя, значит… Понимаю. На пятьдесят первой сидишь?[16] – Ерема улыбнулся.

– Конечно можно, братан, – улыбнулся в ответ Фома. – Богородицу читаю. Богородице Дево, радуйся…

Ничто и никто не раздражает меня так, как раздражаю себя я сам. Как Улисс, начну с утра.

Проснувшись и восстав ото сна, я раздражаю себя тем, что не соответствую собственным представлениям об идеальном человеке. Раздражает то, что у меня болит спина, болят ноги, руки и даже голова! Хотя с чего бы ей-то? Подумаешь, двести пятьдесят коньяка. То, что не могу вскочить, как двадцать, а лучше тридцать лет назад и бежать… нет, не на работу, а кататься на велике или играть в футбол. Лето же!

Потом меня раздражает то, что сразу я не могу возрадоваться погоде за окном, а медленно заставляю себя это делать. Даже если там солнце. А вот раньше, помню, когда мне было лет тринадцать, я очень любил пасмурную погоду без дождя, приглушенный облаками дневной свет. Любил в такое время крутить на велике педали в библиотеку, когда она только открывается, в десять или в одиннадцать, и брать там книжки об индейцах или пиратах. Еще о динозаврах или иноплатенянах. Иноплатеняне, а еще веселопедисты – так говорил один мой друг, он был веселый, ироничный, юморной, потом много пил и умер. И эта боль тоже раздражает, вернее, то, что я не могу к ней до конца привыкнуть.