80 сигарет - Генри Сирил

запирают в комнате в четыре квадратных метра. Чаще всего вы тут один. Иногда вдвоем. Четыре стены, покрытые шлепками цемента, в простонародье – шуба. Запрещенная Женевской конвенцией: сердобольные европейцы посчитали, что шуба угнетает заключенного, давит на психику.

Глаза привыкают к слабому желтому освещению дохлой лампы. Лавочка! Лечь сложно – она полметра в длину. Но можно исхитриться, закинуть ноги на стену или свернуться эмбрионом. И затекать всем телом еще часов семь. В промежутке будет короткая прогулка до зала суда. Минута – и мера пресечения продлена. Возвращаемся в боксик. Вам плевать на меру пресечения. Вы прекрасно понимаете, что все это – чистая формальность. Вы и не надеялись на освобождение под подписку. Вы хотите обратно в камеру. Вы вспоминаете, что сегодня одному из сокамерников должна была прийти передачка. Значит, пируем! Вы еще не привыкли к тюрьме. Трясетесь как банный лист, не готовые к большому сроку. Вы читаете книгу, перечитывая каждую страницу по нескольку раз, потому что ум ваш в смятении. Вы все еще «срете вольными пирожками», как тут говорят. Но этап, это увлекательное путешествие, в один заход примиряет вас с вашим серым и безрадостным будущим. Окрашивает его милыми, уютными радостями.

И вот я уже не мечтаю о свободе. Я скрючиваюсь на крохотной железной лавке и представляю себе большой бутерброд с колбасой, залитый майонезом (ведь сегодня у нас передачка!), и опостылевший чай. Зато с сахаром. И книга. Везите меня уже скорей в камеру!

Возвращение проходит чуть быстрей, но все же растягивается на многие часы.

Вас вывели в шесть. А вернулись вы после отбоя, часов в одиннадцать.

Вы смотрите на бутерброд. Без аппетита пихаете его в себя и вырубаетесь.

Когда я стал рабом, этапы превратились в аттракцион на выживание. Стоять бок о бок с людьми нельзя, но стоять больше негде. Ехать с людьми в автозаке на одной лавке нельзя, но приходится. Такой компромисс выводит людей из себя. Они готовы разорвать тебя, глядят волком. А ты дышать забываешь. Смотришь в пол, не поднимая головы, лишь бы не привлекать к себе внимание.

А теперь я расскажу о случае, которого стыжусь по сей день.

Лежа на скамейке в камере ожидания в суде, я дремлю. Железная дверь отворяется. Вводят молодого парня, чуть старше меня. Сделав первый шаг, он испуганно смотрит на меня и выпаливает с порога: «Я обиженный».

Это была моя первая встреча с рабом.

Я пододвигаюсь, уступая ему место на лавочке, но он садится на корточки в углу. Он не выглядит особенно затравленным, однако видно, что со своим положением он уже успел свыкнуться и играет по правилам.

Я протягиваю пятерню для знакомства. Он смотрит на меня как на идиота. Я вспоминаю о правилах и убираю руку.

«Как тебя зовут?» – «Ляля».

Я опешил. Ляля? Неужели так просто можно представиться женским именем, даже не именем, а каким-то сладко-пошлым прозвищем, которым его прозвали местные хохмачи?! Он представился так без всякого смущения, даже с легкостью. Будто всю жизнь носит это унизительное для мужчины прозвище.

Эта «Ляля» что-то меняет в моем отношении к нему. Я чувствую отвращение и свое статусное превосходство над ним. Будто наткнулся на бомжа в подъезде. Я тут же мысленно хлещу себя по щекам за подобные чувства, свойственные почти всем зэкам, которых мне довелось видеть. Но ощущение превосходства не проходит.

Ляля просит сигарету. Нагло так просит, будто я ему должен.

Я вытаскиваю пару штук и протягиваю ему. Спичек у него тоже не оказывается. Он просит и их. С каждой секундой он становится все раскованней. Он уже изучил меня и видит, что перед ним еще желторотик. Молодой барчук, которому раб, конечно, не нахамит, но и кланяться не станет. Он мудрее меня и опытней. Видно, уже давно в этих местах. Или не впервой.

Я достаю спички и в нерешительности отдаю ему. Черт их разбери, что тут можно давать в руки рабам, а что нельзя. Может, лишился я теперь спичек? Да и хрен с ними, спички не такая уж и проблема. Пускай останутся у него на всякий случай.

Ляля хочет отдать мне коробок, но я отказываюсь.

«Оставь себе. У меня еще есть».

Он ехидно улыбается.

«Да бери ты, чего испугался, – Ляля качает головой, цокает языком. – Откуда вас таких берут, перепуганных. Спички не бобрятся».

Какого черта он так со мной разговаривает? И рожа такая ехидная. Все он лучше меня знает. Учить вздумал. Я был к нему добр, часто ли с ним вообще так разговаривают, как я? Если бы вместо меня был кто другой, этот Ляля уже бы давно зубы с пола собирал. В углу жрет, имя собственное позабыл, а все туда же! Характер показывает. Понятное дело, не всем подряд его показывает, а тем, кто к нему как к равному отнесся. Сигареты взял – ни спасибо, ни пожалуйста. А как в камеру-то входил: глаза в пол, плечи к ушам подтянул. Размазню во мне увидел?

Я начинаю испытывать к нему отвращение.

И вот тут я говорю ему то, о чем вспоминаю теперь с презрением к себе. Поднявшись с лавочки, я рявкаю: «За языком следи! Ровню нашел?»

Самое страшное – я осознавал, что перенимаю модель поведения, принятую здесь. Это оказалось нетрудно. Она заложена в нас. Мы снисходительно кидаем бездомному мелочь. Но если он усмехнется, например, тому, как мало мы дали, – ох и выбесит он нас этим, правда? Благодарный поклон – вот единственная поза, в которой должен находиться бродяга.

Я не знал, что натворил Ляля, почему он стал тем, кем стал. Я даже толком еще не понимал, как и за что можно оказаться в гареме. О рабах я только слышал, но никогда, до встречи с Лялей, не видел их вживую. Но как только он вошел в камеру, как только сказал, кто он, я перестал видеть в нем полноценного человека. Я вознесся над ним. И испытывал гордость за себя, что не показывал этого.

Тут же жалея о своих словах, я пытаюсь призвать на помощь все человеческое, что во мне осталось.

Ляля сразу меняется в лице. Он опускает взгляд в пол и мямлит слова извинения.

Мы просидели вместе еще несколько часов, не проронив ни слова. И все это время я хотел попросить у него прощения, но так и не попросил.

Потом его увели. Больше мы никогда не пересекались.

В дальнейшем мне иногда встречались люди, которые относились ко мне как к равному.