Алмазный век - Нил Стивенсон

Наконец Нелл забежала за угол дома, остановилась и с надеждой выглянула.

Она видела пустую улицу перед домом, в котором прошла вся ее жизнь. В конце квартала большой медиатронный щит светился рекламой кока-колы в издревле принятых этой компанией багрово-красных тонах.

На его фоне четко вырисовывались два силуэта: Берта и круглоголового китайцы.

Они танцевали.

Нет, танцевал только китаец. Берт просто шатался как пьяный.

Нет, китаец не танцевал. Он делал упражнения, которые Самбо показывал Нелл. Он двигался плавно и красиво, и лишь на какой-то миг все его мускулы соединились в одно взрывное движение. И взрыв этот был направлен на Берта.

Берт упал и с трудом поднялся на колени.

Китаец собрался в одно черное семя, взмыл в воздух и распустился в цветок. Нога его коснулась Бертова подбородка, но не остановилась, а продолжала двигаться. Берт рухнул, как выплеснутая из бочки вода. Китаец замер, выровнял дыхание, поправил шапочку и кушак. Потом он повернулся к детям спиной и пошел по середине улицы.

Нелл открыла Букварь. На картинке Динозавр, черный на фоне красных замковых окон, стоял над поверженным бароном Бертом. В зубах он держал дымящуюся жердину.

Нелл сказала:

– Мальчик и девочка убежали в Страну-за-морями.

Как только диктор произносил в микрофон имена древних китайских городов, отправляющиеся резко тормозили на заплеванном полу шанхайского аэропорта. Они ставили сумки, шипели на детей, сдвигали брови, подносили ладони к ушам и растерянно кусали губы. Положение не улучшило многочисленное бурское семейство (женщины в чепцах, мальчики в грубых деревенских штанах), которое сошло с дирижабля и хриплыми, низкими голосами затянуло благодарственный псалом.

Объявляя рейс Хакворта (Сан-Диего с посадками в Сеуле, Владивостоке, Магадане, Анкоридже, Джуно, Принс-Руперте, Ванкувере, Сиэтле, Портленде, Сан-Франциско, Санта-Барбаре и Лос-Анджелесе), диктор явно посчитал ниже своего достоинства, выше своих возможностей, либо и то и другое, говорить в одной фразе на корейском, русском, английском, французском, салишском и испанском, поэтому некоторое время просто бубнил в микрофон, будто не профессиональный диктор вовсе, а разочарованный жизнью вокалист в третьем ряду огромного хора.

Хакворт знал, что до самой посадки может пройти несколько часов, а там еще невесть сколько дожидаться взлета. Однако прощаться когда-то надо, почему бы не сейчас. Держа Фиону (такую уже большую и тяжелую) на одной руке, а другой сжимая ладонь Гвен, он протиснулся через толпу пассажиров, нищих, карманников и лоточников с самым разнообразным товаром – от рулонов натурального шелка до краденной интеллектуальной собственности, – в уголок, где царило относительное затишье и где Фиону можно было безопасно спустить на пол.

Сперва он обернулся к Гвен. Потерянное выражение застыло на ее лице с того дня, как он объявил о своем новом назначении, «природу коего я не вправе разглашать, скажу лишь, что оно затрагивает не один мой отдел и не «Джон-дзайбацу» только, но будущее всей филы, которую ты имеешь счастье от рождения называть своей и которой я присягнул в неумирающей верности» и скором отъезде в Северную Америку на «неопределенно долгий срок». Постепенно стало ясно, что Гвен не понимает. Поначалу Хакворт досадовал, видя в этом симптом незамеченной прежде интеллектуальной ограниченности, но потом понял, что дело – в состоянии души. Хакворт отправлялся в крайне романтическое предприятие прямиком из «Газеты для мальчиков»*. Гвен не получила в детстве своей порции приключенческого чтива и попросту не могла все это вместить. Она пошмыгала носом, утерла слезы, чмокнула мужа в щеку, обняла и, выполнив свою роль без должной мелодраматичности, отступила в сторону. Хакворт, чувствуя себя обделенным, сел на корточки перед Фионой.

Дочь, похоже, лучше прочувствовала ситуацию; она плохо спала последние несколько ночей, просыпалась, жаловалась на кошмары, а всю дорогу к аэропорту сидела смирная и притихшая. Она подняла заплаканное личико. Слезы навернулись Хакворту на глаза, из носа потекло. Он громко высморкался, на мгновение закрылся платком и взял себя в руки.

Затем он вытащил из внутреннего кармана прямоугольный сверток, завернутый в медиатронную бумагу, на которой качались от ветра нежные весенние цветы. Фиона мгновенно просветлела, и Хакворт в который раз невольно улыбнулся прелестной готовности маленьких людей сдаваться на откровенный подкуп.

– Извини, что порчу сюрприз, – сказал он, – но я сразу объясню, что это – книга. Волшебная. Я сделал ее, потому что очень тебя люблю и не мог придумать, как иначе выразить эту любовь. Где бы я ни был, всякий раз, как ты откроешь страницы, я буду с тобой.

– Спасибо огромное, папочка, – сказала Фиона, принимая подарок обеими руками.

Хакворт не удержался, сгреб ее в охапку, крепко обнял и поцеловал.

– До свидания, мое сокровище, я буду тебе сниться, – прошептал он в крохотное безупречное ушко и быстро пошел прочь, пока Фиона не увидела слез на его лице.

Свободный человек Хакворт шел по аэродрому в эмоциональном ступоре и попал на свой дирижабль лишь посредством того стадного чувства, которым аборигены находили своих. Всякий раз, заприметив, что больше одного гуайло куда-то целенаправленно движутся, он пристраивался в хвост, за ним пристраивался кто-то еще, и таким образом из концентрации примерно один заморский дьявол на сотню коренных жителей постепенно стягивалась плотная белолицая толпа. Через два часа после объявленного времени взлета они прорвались в ворота и ввалились в дирижабль «Нанкин Тахома» – может их, а может и не их, но теперь у пассажиров было численное превосходство, чтобы угнать его в Америку, а в Китае только это одно и может иметь вес.

Его затребовала Поднебесная. Теперь он летел в то место, которое по-прежнему обобщенно называлось Америкой. Глаза его были красны от слез по Фионе и Гвен, в крови кишели нанозиты, о назначении которых никто, кроме доктора Икс, не ведал; придя в факторию, Хакворт лег на спину, закрыл глаза, закатал рукав и твердил про себя «Правь, Атлантида», покуда врачи (по крайней мере, хотелось бы верить, что врачи) вгоняли ему в вену толстую иглу. Трубочка от иглы вела к матсборщику; Хакворта подключили непосредственно к подаче, не стандартной атлантической, а к самопальному детищу доктора Икс. Хакворт надеялся лишь, что программа задана правильно и в его руке не материализуется стиральная машина, медиатронные палочки для еды или килограмм чистого героина. После этого несколько раз накатывал озноб: видимо, организм боролся с тем, чем накачал его доктор Икс. Иммунная система либо свыкнется с чуждыми нанозитами, либо (что предпочтительно) уничтожит их.

Дирижабль принадлежал к типу «дромонд» – самых больших пассажирских судов – и делился на четыре палубы. Место Хакворта было на второй палубе снизу, то есть в третьем классе. Нижним, четвертым, путешествовали мигранты-плебы и «летчицы» – воздушные проститутки. Уже сейчас они подкупом проникали мимо стюардов в салон третьего класса, зазывно поглядывая на Хакворта и прилично одетых сарарименов*. Эти господа выросли в том или ином перенаселенном южноазиатском государстве-драконе и умели создать вокруг себя мысленный барьер, сознательно не замечая друг друга. Хакворт дошел до той точки, когда уже все равно, и в открытую пялился на этих людей, передовых солдат своих карликовых государств, когда те складывали синие пиджаки и локтями пропихивались в свои пенальчики, словно пехотинцы под проволочное заграждение, кто с боевой подругой, кто без.