Одесская сага. Нэцах - Юлия Артюхович (Верба)

Январским утром, досдав последний экзамен зимней сессии, Ваня по дороге в экипаж увидел ее, Валечку, первую красавицу Слободки. И конечно, увязался следом, решив познакомиться, и конечно, она согласилась вечером встретиться, потому что курсант высшей мореходки это без пяти минут капитан-китобоец и лучшая партия в Одессе. Юная Валечка не отличалась добрым сердцем или дальновидностью, потому что появление пришлого вечером на Слободке, да еще и на танцах, было чревато длительным отпуском в травматологии местной же городской больнички.

Со своими закрытыми одноэтажными двориками-крепостями с подземными ходами и колодцами Слободка была похлеще Молдаванки. Тут чужим было неповадно гулять и среди бела дня, не то что ночью. А уж крутить с местными девками могли только совершенно отчаянные идиоты.

Но Ваня пришел. Курсант в форме вызвал восторг и зависть всех барышень и такой же неподдельный интерес у слободских. Ему почти сразу намекнули на «выйти-поговорить». Ванька нагло огрызнулся, что ему с ними разговаривать нечего и если они хотят общения, пусть ждут окончания танцев.

Ему дадут провести Валентину почти до двора, а потом окружат:

— Тебе что, слободских пацанов мало? На форму позарилась?

Ванька крикнет Вале: «Беги!», врубит в челюсть самому борзому и рванет с криком: «Сявки слободские!», уводя от девушки возбужденную стаю. Бегал Ванька отлично, а вот слободских полутемных переулков не знал. Его догонят. Ванька, правда, успеет выхватить главное курсантское оружие — ремень, который носили не в петлях, а просто поверх брюк. Пряжка отскакивала одним движением, край наматывался на ладонь и получался вполне годный для уличного махача кистень с бляхой на конце. Но воспользоваться им он успел всего разок. Не было деда Беззуба с его казацкими навыками, никто из мужчин в его детстве так и не обучил никаким хитростям уличной драки. И когда с разбитыми в лоскуты губами и поплывшим глазом он увидел в руке одного из слободских финку — испугался. Настолько, что рванул вперед на обидчика. И сбил с ног, оба покатились кубарем, пыхтя и пинаясь. Вдруг слободской пискнул и затих — его собственный нож торчал из правого бока.

— Замочили! — заорал кто-то из местных, и Ванька рванул. За ним не бежали.

Он домчится до двора и на адреналине перемахнет через ворота и затарабанит в дверь.

Борька подскочит, достанет трофейный вальтер из-под подушки и крикнет: — Кто?

— Папа, спаси…

Борька метнется к дверям, увидит окровавленного Ваньку.

— Я человека убил, — выдохнет тот.

— Сам живой? — моментально включился Вайнштейн. — Кто видел?

— Много…

— Хватит скулить! — рявкнул. — Чем убил?

— Финкой, его финкой…

— Значит, защищался… Баба?

— Да.

— Знаешь ее? Она тебя?

— Да, Валя Глущак…

Борька покачал головой: — Ну ты и адиёт! Нашел к кому пристать! Здесь сиди. Никому не открывай!

Вайнштейн накинет пальто и кепку и вынырнет в зимнюю ночь. Придет с рассветом. Толкнет спящего Ваньку:

— Вставай, а то в экипаж опоздаешь. Тебе еще губы шить, я с лепилой договорился, по-тихому примет. И переоденься, — бросит свои штаны и куртку.

Он заведет Ваньку в больницу со стороны морга, а потом доведет до экипажа и строго-настрого запретит соваться на Слободку.

— Спасибо, — пробубнит не поднимающий головы Ваня.

— На здоровье, — бросит Борис. — Не ссы, живой тот отморозок, пальто спасло. Ты фартовый — в карман накладной попал, через три слоя финка до печени не дошла. И не смей никому говорить. Ни слова — шел-упал. Нигде не был. В больницу пошел зашивать. И к телке этой не смей соваться. Понял?

Ванька только молча часто кивал.

Вайнштейн развернется и на крейсерской скорости рванет обратно на Слободку. Ему надо было первым добраться до этой дуры и ее родителей.

Следователь, приехавший в больницу, на проникающее ножевое средней тяжести — обычные слободские разборки — устало огрызнется:

— Как вы мне надоели! У вас чуть что — курсанты. Они вам что, в борщ насрали? Не ходите к ним — не нарветесь. Или тебя свои за косяки на перо посадили, а ты теперь выгораживаешь? Знаешь, кто конкретно? Как зовут? Ладно поищем.

Следователь на всякий случай заглянет к Валентине:

— Что там за мореман у тебя нарисовался?

— Я не знаю. В клуб пришел. Потанцевали пару раз. Вызвался проводить, а там хулиганы выскочили — бить его начали, я домой убежала.

— Вот молодец! Настоящая комсомолка.

— Я не комсомолка, — огрызнется Валя, — меня не приняли, я ж в оккупации была в семь лет. Неблагонадежная.

— Поговори мне тут! Как морячка звали?

— Андрюша, — покраснеет Валя. — Фамилию не знаю.

— Факультет?

— Тоже не знаю. Мы про это не успели…

Следователь сплюнул — иди ищи там этого Андрюшу. Через два дня Валечка срочно уедет лечиться от слабых легких в Ялтинский санаторий. И останется в Крыму.

Вайнштейн, сидя в конторе, водил по костяшкам счетов, что-то прикидывая… Быть отцом окажется очень дорогим удовольствием. Санаторий и подъемные на пару месяцев для этой дуры плюс помощь родителям — круглая, однако вышла сумма…

Служу Советскому Союзу

Вовка Косько по кличке Шнобель однозначно пошел в мамину породу, а точнее — был больше похож на неприкаянного дядю Котю, чем на своего педантичного красивого отца или отчаянно гордую стальную мать. Рос он уличным бурьяном — после смутного смазанного довоенного детства по гарнизонам и поездам он пережил войну и дальше оставался предоставленным самому себе. И улице. Мать работала, часто прикрывая усталостью какое-то равнодушие к детям — и если Нилка не оправдала ее великих надежд и родилась девочкой, то Вовка подзадержался на пару недель и родился позже Анькиного первенца и поэтому тоже не стал воплощением лучшего мужчины на свете — ее отца, Ивана Беззуба. Вовке было все равно. Его не трогали, и он старался не привлекать к себе дополнительного внимания. После трудотерапии на «Январке» у дяди Коти Вовка понял, что не хочет никаких научных высот, и уважаемой рабочей специальности ему вполне хватит. Так в пятнадцать он пойдет в ремесленное училище, которое, помимо хлебной профессии, давало койку в общежитии, форму и обувку. Ну и треть самых толковых уличных корешей оказалась там же.

Как и положено, в восемнадцать Вовке пришла повестка в армию. И он пошел, а так как учился на автослесаря и разбирался в моторах, то чудесным образом был отправлен служить в Группу советских тогда еще официально оккупационных войск в Германию. Вовка был похож на Женю своей отрешенностью по отношению к семье, при том, что строго соблюдал «протокольные семейные традиции» — поэтому ко всем праздникам мать, сестра и племянница получали красивые немецкие открытки с нейтрально-цветочным сюжетом и традиционным пожеланием крепкого здоровья и успехов в светлый день — Рождения, годовщины Октября, Первомая и Нового года. О себе не писал ничего. Нилка хранила все открытки и, получив очередную, расхохоталась: