Лишённые родины - Екатерина Глаголева

На лице молодого человека отразилось смущение.

— И что же, ему… позволяют? Ведь солдаты же смотрят, смеются… И народ тоже…

— Так в том-то и штука, Алеша!

Каховский перегнулся к брату через стол.

— У меня ведь еще раньше мысль была, когда с фельдмаршалом в Тульчине стояли: переодеть какого-нибудь висельника фельдъегерем, якобы присланным из Петербурга, потом вздернуть его, чтоб все видели, поднять дивизию, соединиться с полком дядюшки Василия Давыдова в Полтаве, да в Киеве подкрепление получить, а далее двинуть прямо на Петербург и свергнуть Бутова к едрене матери! Да только Александр Васильевич не захотел, побоялся междоусобного кровопролития… Присяга, долг… Вот и приходится теперь с Ерофеичем спектакли разыгрывать.

— А смысл-то в чем сего маскарада? — не мог понять Ермолов.

Александр откинулся на спинку стула, посмотрел на брата долгим взглядом.

— Народ наш легковерен. Особенно если худые вести — всё за чистую монету принимает. Пришла беда — отворяй ворота. Сейчас солдаты от этих порядков гатчинских, мучной корки на голове, штиблет да лосин волком воют, а мы им: это еще что, криком будете кричать! Парики будут к голове гвоздиками приколачивать, шаг церемониальный на плацу не втрое короче против прежнего, а вчетверо будет, — чтоб в штыковую атаку идти, а при этом на месте оставаться! И ведь верят! Да только ведь человек не камень — терпит, да и треснет. Мы мужикам рассказываем, что государь хочет всё по-прусски в России учредить и закон переменить, чтоб вместо православия всем переходить в лютеранство, — и тут верят, но только этого уж не стерпят. И ежели выпадет нам верный случай осуществить наше намерение и отправить Бутова к праотцам, никто нас не осудит, наоборот, все за нас горой будут стоять.

За столом воцарилась тишина. Алексей посерьезнел. Это уж в самом деле не шутки. И если брат с ним настолько откровенен, значит, верит, что не донесет. Конечно, он не доносчик, но… Но ведь умышляют на священную особу императора! Которому они оба присягали! Что мужики смоленские с их одобрением — против регулярных полков они не выстоят. А если одни войска пойдут на другие? Вот почему Суворов отказался! Или Александр уверен, что не пойдут? Ерофеича этого сам шеф Санкт-Петербургского драгунского полка откуда-то привез, а Дехтерев — полковой командир, у него в столице заступники имеются…

— Кто это «мы»? — спросил он.

Слуга принес гуся с кашей; пока он убирал тарелки и блюдо с рыбьим скелетом, Каховский молчал. Потом просто сказал:

— Завтра вечером увидишь.

Ермолов понял то, что осталось невысказанным: я тебе доверяю, знаю, что не выдашь. Но помни: если останешься, то ты — один из нас.

Думать о плохом не хотелось; здесь, в деревне, всё дышало отдыхом и покоем, каких так не хватало Алексею. Братья попарились в баньке, выпрыгивая оттуда прямо в пруд, а потом возвращаясь на полок; им подали домашнего овсяного квасу… Предзакатная тишина накрыла окрестности своим покрывалом; в доме сидеть не хотелось, и братья гуляли по берегу речки, пока в небе не высыпали звезды.

— Хочешь — пойдем спать на сеновал? — спросил Александр.

Алексей с радостью согласился.

Воздух посвежел, и они с наслаждением зарылись в теплое душистое сено. В саду стрекотали сверчки, упорно, с надеждой призывая самку. Алексей закрыл глаза и уже чувствовал, как сон накрывает его своей попоной, как вдруг сквозь нее пробился шепот брата:

— Александр Васильевич тоже… В Праге, после штурма… пригласил на обед польских генералов и штаб-офицеров… а после лёг на солому отдохнуть; к ночи ему разбили калмыцкую кибитку…

Алексею тотчас представился Суворов — такой, каким он, семнадцатилетний, увидел его наутро после штурма, — маленький, щуплый, великий… «Ура!» — кричал Ермолов тогда вместе со всеми и был счастлив. А Саша ведь служил в штабе, видел Суворова каждый день, был с ним рядом…

— Ах! — вырвалось у Ермолова. — Как мне мечталось увидеть Суворова в бою, заслонить его собой от вражеской пули! Вот счастливая участь воина! Отомстить жестокому и вероломному врагу…

— Алеша, Алеша… — Голос брата звучал ласково и печально. — И ты когда-нибудь поймешь, что поляки защищали себя — свои дома и семьи, свою свободу…

Они замолчали. Алексей еще успел подумать о том, что Саша часто рассказывает ему о Суворове, но почти никогда о своем отце — Михаиле Васильевиче Каховском, с которым развелась их мать, чтобы выйти замуж за Петра Алексеевича Ермолова. А ведь Михаил Васильевич разбил в девяносто втором году знаменитого Костюшку — это было еще до предпоследнего раздела Польши. Он всего четырьмя годами моложе Суворова; император Павел произвел его в генералы от инфантерии, назначил начальником Таврической дивизии и недавно пожаловал в графское достоинство. А Александра Каховского выключил из службы, хотя он герой Очакова и Праги…

Утро было тихим, радостным, улыбчивым. Завтракали в саду, ездили в поля — просто прогуляться: в сельских работах оба понимали мало, хотя Саша и выписал из Англии книги по агрономии, раз уж он теперь не воин, а смоленский помещик. Правда, всё еще может перемениться, лишь бы подвернулся удобный случай.

Эти его слова изгнали покой из души Алексея. Удобный случай… Этой весной, после коронации, государь посетил Владимирскую и Тверскую губернии, а потом через Шлиссельбург вернулся в столицу. Окажись он в Смоленске… И люди, которые были готовы «воспользоваться удобным случаем», сегодня соберутся здесь — на «галере», как Саша называет Смоляничи… И ему быть среди них…

Саша ненавидит «Бутова», как и его товарищи — отставные офицеры, сами себя называющие «канальями». А он, Алексей? После Польской кампании он служил волонтером в австрийской армии, в хорватской легкой кавалерии, сражался с французами в приморских Альпах. Потом вернулся в Россию — аккурат к началу Персидского похода. Был в отряде Сергея Алексеевича Булгакова, штурмовал Дербент, за что получил Владимира четвертой степени с бантом и чин подполковника. Когда скончалась императрица и наследник приказал всем командирам полков немедленно вернуться в пределы империи, граф Зубов сдал начальство над войсками Булгакову как старшему чином и уехал в Астрахань. Зубова все любили — веселый, красивый, храбрый, от пуль не прятался… Высочайшее повеление явно имело целью его погубить; Матвей Платов не подчинился и не ушел со своими казаками сразу — сопровождал графа Валериана и весь его штаб, оберегая от мести горцев. Все завоеванные области вернулись к персам, и призвавшие русских на помощь грузины снова остались с ними один на один — за что же тогда погибли столько людей? Бакунин, Семенов и с ними еще множество офицеров, не говоря уж про нижних чинов, сложили головы в ущелье у Алпан, где горцы устроили засаду; Булгаков выслал им на помощь полк Стоянова с четырьмя пушками, а то бы всех перерезали… И всё зря?

В памяти ярко всплыли картины горных ущелий, которые вновь, как наяву, огласились криками, громом стрельбы, сабельным звоном… А потом вдруг, без всякой связи, — трр, трр, трам-та-та-там — дефилируют взводы дурацким церемониальным шагом, в гатчинских шапках поверх с вечера завитых буклей и нелепо торчащих кос, унтер-офицеры с палками отдают команды по-немецки… Всё перевернулось в одну ночь. Так может быть, в одну ночь удастся и всё исправить?