Мобильные связи - Мария Арбатова

– Упал? – спросила она, зевая. – Спасибо. Сейчас я спущусь. Только кофту надену. Да вы не волнуйтесь так. Столько водки жрать, здоровое сердце не выдержит…

Лина побежала вниз. Краснов сидел на газоне, штаны были в общих чертах натянуты, дышал он еще плохо, но глаза уже блестели. Администраторша летала вокруг него, как бабочка вокруг свечи, протирая носовым платком, намоченным в водке, веер царапин на знаменитом лице:

– Голубчик ты мой! А я подую, чтоб не щипало… Розы-то они, сволочи, с шипами. Что ж тебе в тех розах-то понадобилось? А на них еще пыль всякая, можно сказать, инфекция…

– Видишь, девочка, какие из-за тебя издержки… – агрессивно начал было Краснов, морщась от боли и массируя сердце, но вдруг лицо его вспыхнуло глубоко жалобной гаммой.

За Лининой спиной нарисовалась «мало битая жена».

– Масик, – сказала она голосом оперуполномоченного, – что ж ты, свинья, с рожей сделал? У тебя ж с утра съемки.

– Зашпаклюют, не развалятся. Лучше посмотри, как я ушибся, идти не могу, – заканючил артист.

– Как ты ушибся, меня не волнует, если помнишь, завтра ты снимаешься на лошади. И никакого дублера не заказано. Так что, масик, будешь скакать по системе Станиславского.

– Может, я не пойду завтра, – проныл он. – Пусть больничный выпишут, у меня пульс сто.

– Пойдешь, масик. Я обещала Кошкину доставить тебя на съемки хоть в свинцовом гробу. Натура уходит, – резюмировала «мало битая жена» и закурила.

– Думаю, что я больше не нужна, – мягко сказала ей Лина.

– Да, спасибо большое. Извините, ради бога. Вы ж понимаете, великий артист, ни дня без строчки, – улыбнулась жена Краснова.

«Бедная баба, – подумала Лина. – Вот вляпалась». В отличие от большинства женщин она хорошо понимала, о чем идет речь, потому что лет десять тому назад честно оттрубила роман с известным артистом Дудкиным. Девчонки завидовали, когда она появлялась с ним на тусовках, не подозревая, как устроена реальная архитектура отношений. В постели Дудкин непременно вспоминал, как его обидели на очередных репетициях или съемках. Видимо, это был необходимый зачин, настраивающий его гормональные процессы. Жалобы прекращались только на короткий период коитуса, затем возобновлялись с новой силой.

Лина принимала это как печальную данность, так же, как то, что его совершенно не интересует ее жизнь; как то, что он привык назначать встречи в дорогом общепите и никогда не платить за это; как то, что, кочуя из постели в постель, ни секунды не задумывался о венерологической безопасности партнерш; как то, что обожал похвастать десятком незаконнорожденных финансово не обременяющих детишек.

Лине просто надо было переболеть этим, как детям приходится один раз обжечься, чтоб уточнить отношения с конфоркой. Однажды он прервал поток постельных жалоб на судьбу-обидчицу, и породистое лицо затуманилось мыслью.

– О чем ты думаешь? – с придыханием спросила Лина, ей всегда страшно хотелось, чтоб внешность мужчины дотягивала до его мозгов.

– Всю неделю думаю, рыбка, в чем ходить зимой. Дубленка – как-то фальшиво. Шуба – слишком оперно. Увы, придется шить зимнее пальто.

Он был патологически скуп, и Лина про себя хихикала его рассказам о том, что артистка Н. после разрыва выбросила в унитаз подаренное им кольцо с бриллиантом. Но однажды, после полугодового перерыва, когда Лина о Дудкине и думать забыла, он сразил кредитоспособностью. Приглашение в кабак не выглядело вызывающе, неожиданностью было, когда артист заплатил сам. Потом купил шикарный букет роз, ночью реализовался на двести процентов не только в нытье. А утром, приняв эпическую позу, произнес, модулируя голосом:

– Ты поняла, рыбка? Это был финал. Сегодня мы прощаемся с нашей любовью.

Лина чуть не прыснула, но с тех пор точно знала, что мужчины платят не «за», а «для».

Черновой тоже платил «для». Он все в жизни делал «для». Для праздника. Он словно боялся денег, и только они оказывались в руках, обменивал их на что-то яркое: ящик водки, ведро роз, огромную мягкую игрушку. Собственно, деньги были ему не нужны, потому что он передвигался по миру, который его обожал. Его кормили, поили и селили, где бы он ни появлялся. Он был неприхотлив, но мгновенно эстетизировал пространство вокруг себя. А Лина была домашней курицей, ощущающей мир устойчивым, когда в кошельке деньги, в холодильнике еда, а в платяном шкафу вкусно пахнущие стопки чистого белья. Она потом стала другой.

Впрочем, видела и обратную сторону универсальной совместимости Чернового с мирозданием. Вереницу нарожавших от него дур, наивно надеющихся на то, что «вот уж этот ребенок его привяжет»; стариков родителей, крутящихся на скудные пенсии и все лето на дачном участке обеспечивающих зиму вареньями и соленьями. Старики обожали сыночка, но стыдились перед соседями за его длинные, наполовину седые волосы, меховые жилетки и ношеные джинсы. За то, что он непонятно кто – «вот в наше время были песни музыкальные, а Вовка свои точно лает».

Они обрадовались Лине, надеясь, что образумит непутевого Чернового. Назначили ее «приличной невесткой» и страшно обиделись, разузнав о муже и детях.

– Мать вчера говорит: «Одни шалавы тебе, Вовка, попадаются. Первая пришла на вид приличная, на язык грамотная, а поглубже копнули – от мужа гуляет!» – хохотал Черновой.

Фанаты засыпали с его именем на устах, а родители врали родственникам:

– По командировкам деньги зарабатывает, геолог или там что-то такое. Вот ведь только никак не женится, никак внуков нам не подарит. Да ведь дело понятное, где сейчас приличную женщину найдешь?

А вдалеке, в комнатах с самопальными афишами группы «Иные», в центре которых длинноволосый немолодой мужчина с дикой физиономией прижимал к телу электрогитару, в немереных количествах произрастали их внуки.

Черновой был блистательный пофигист и принимал только вещи, которые его заводили. И Лина знала, что в один прекрасный день она выпадет для него из числа этих вещей. И думала, что тогда она скорей всего умрет.

Она писала:

От кончиков ваших пальцев до списка моих иллюзий

Пространство горит, как рана, и время стоит, как купол.

И рушится весь опыт, и было б честней и лучше,

Когда б не передо мною стоял этот дивный кубок.

Но подле меня такое успокоенье разлито,

Что я забываю вовсе, что вы меня нынче звали

Затем, чтоб при мне погибнуть от полного безразличья

К миру и проследить, чтоб я умерла с вами.

Но она не умерла. Она долго болела душой, кружилась в суицидных настроениях. А потом вышла в мир новой. Она поняла, что любила в Черновом то, чего в ней самой не хватало, и начала отстраивать это внутри себя. Она написала на бумажке в столбик все, чего боится, и все, в чем нуждается. Она помнила афоризм «Не боритесь с самим собой, силы слишком неравны» и стала его опровергать. Она победила страх одиночества, детских болезней, стоматологов, самолетов, предательства…