Полудевы - Марсель Прево

Прощай, дорогой мой сфинкс, жестокий и благодетельный; я умираю, принадлежа тебе… Сейчас, когда буду умирать, я буду думать о твоих глазах, об аромате твоих волос и рук, и умру твоим, около тебя, весь твой. Я люблю, люблю, люблю тебя.

Жюльен».

Осенью 1892 года Поль Тессье отправился в Везери, по приглашению брата, чтобы просить от его имени руку Жанны Шантель. Гектор и сам был в Везери уже второй раз после событий, произошедших весной.

Поль приехал в ясное сентябрьское утро; в то время оканчивали сбор винограда и на каждом повороте встречались телеги, запряженные парой волов и нагруженные полными корзинами.

Поместье Везери растянулось между селением того же имени, большой рекой и маленьким притоком ее, орошавшим парк замка. Замок времени Людовика XIII, в два этажа, расположен был на обширном дворе, со старинными массивными неуклюжими воротами. Жилой флигель находился против ворот и имел мрачный вид с его аспидными крышами, подъездной площадкой в виде трапеции и низким фасадом.

Мадемуазель Шантель приняла сенатора в большом зале rez-de-chaussee. Под высокими сводами серых и белых потолков, между старинными портретами предков, хозяйка дома была действительно на своём месте; наследственная грация природной аристократки видна была в каждом ее движении. Траур был временно снят; Жанна несколько усвоила новейшие вкусы в Париже и продолжала одеваться согласно указаниям Гектора, но все-таки ей еще многого не доставало, чтобы казаться парижанкой, и жених ее продолжал смеяться над ее «type de petite vendeernie». Максим мало изменился лицом. В волосах его появилась легкая седина, и трудно было определить, что именно состарило его на целых десять лет: выражение ли глаз или рот, предательские ли морщинки на лице, которые сами за себя говорят и своим направлением и глубиной указывают на пережитое горе.

Сразу после завтрака все отправились осматривать имение. Мадемуазель Шантель осталась дома, а с троими мужчинами пошла Жанна, в темном суконном платье, обрисовывавшем талию, и в соломенной с клеенчатым донышком шляпе, которые носили в том году. Она шла с Максимом впереди. Поль сказал брату:

– Она очень похорошела. А в нравственном отношении ты тоже перевоспитал ее?

– Нет, – ответил Гектор, улыбаясь. – Я не желаю переделывать ее… это все та же, моя дорогая, маленькая беленькая гусынька. Она выучилась только больше искусно укладывать свои перышки и в ней стало немного побольше страсти, вот и все. А ты, бедный мой друг, как идут твои любовные дела?

Поль грустно покачал головой.

– Ничего нового… Она удивительно настойчивое дитя, решившееся не поступаться своими убеждениями. Невозможно ничем склонить ее. Настаивать я не могу, потому что она тогда перестала бы вовсе принимать меня. Да, дорогой мой старичок, в сорок лет я провожу ежедневно час или два с прелестной девушкой, которую люблю, и она любит меня, и до сих пор поцеловал ее только в щечки и в лобик.

– Но, ведь, дело Сюзанны кончилось, о нем уже замолчали.

– Конечно! Больницей, где несчастная умирает.

Гектор взял его за руку и дружески пожал.

– Предоставь все времени. Все проходит, все забывается. Когда-нибудь ты будешь благодарен милой Этьеннет за то, что она сохранила себя, и тем сделает день твоей женитьбы действительно знаменательным. О! Ты знаешь, что я не более твоего склонен уважать общественные установления, которые то изменяет время, то вовсе уничтожает. Но во время преобразования мудрые должны озаботиться найти себе убежище в традиционной нравственности. Одни недальновидные и беспечные люди постоянно переселяются и не заготовляют себе нового жилья.

Жанна и Максим дошли до маленького пригорка и остановились там, поджидая своих гостей. Когда те приблизились, Жанна сказала Гектору:

– Покажите все подробности господину Полю, чтоб он полюбил мою родину.

И глаза ее, блестевшие бесподобным пламенем влюбленной чистой девушки, говорили Гектору:

«Мне нужно только ваше согласие; я хочу, властелин мой, чтобы вы один любили мою родину».

Местность, расстилавшаяся у их ног, представляла сплошные обширные долины и простенькие берега; особенность этой частицы Пуату можно было оценить только после долгих лет созерцания их. Максим излагал подробности Полю:

– Река так красиво окаймляет берег, заворачивая под прямым углом к этому хорошенькому, веселому селению: это скромный приток большой реки, он протекает по южной части нашего имения. А маленькое веселое селение историческое место, разоренное войной и осадой англичан, борьбой протестантизма. Однако, не знаю почему, имя его неизвестно широкой бублике, Azay-le Bataille. Мы побываем там.

– А сохранились ли остатки старых укреплений? – спросил Поль.

– Вот увидите… Совершенно неузнаваемые огромные камни. Больше ничего неизвестно.

Он говорил спокойно, без оживления, без удовольствия, не улыбался никогда, видимо начав прежнюю жизнь с таким твердым намерением молчать о прошедшем, что и семейные его не смели заговаривать о нем. Жанна, прошедшая вперед с Полем, откровенно призналась ему, что ни она, ни мать не решались спросить его или даже намекнуть, что им известны причины его горя.

– Мы выехали из Парижа в совершенном отчаянии; Максим ничего не говорил нам. Ведь он глава нашей семьи. Он приказал нам ехать в Везери, и мы повиновались. О! Нам было очень тяжело… Как эта женщина могла причинить страдание человеку, подобному Максиму, который так любил ее?

Помолчав, Жанна спросила:

– Она замужем?

– Нет, – ответил Тессье. Может быть, со временем выйдет, но пока она уехала из Парижа и бросила свет. Не следует более говорить о ней.

– А! – протянула Жанна, даже не покраснев, так как не поняла, в чем дело.

Однако, подумав несколько минут, прибавила:

– Бедная женщина!

Они подходили к селению д'Азей. Был час отдыха для мужчин и женщин, работавших на винограднике. Они возвращались веселыми группами, губы их были красны от виноградного сока, и сами они находились в том состоянии легкого опьянения, в котором бывают работники во время сбора винограда.

Максим, спокойный и грустный, передавал историю местности:

– От замка остались одни эти огромные камни. По легенде, тысяча человек сгорели в замковых башнях… Теперь, видите, остатки эти поросли зеленью. И даже земля здесь лучше, может быть, благодаря страшному удобрению человеческими телами, которое досталось на ее долю.

В это время проходил очень старый крестьянин, согбенный от полевых работ, с лицом, спаленным знойным солнцем. Максим окликнул его:

– Не правда ли, отец Лоран, что земля вокруг замка очень хороша?

– О! Да, очень хороша, господин граф, гораздо лучше другой. Наверное, по случаю бывшего здесь сражения, которое было перед Революцией.