Небо цвета крови - Сергей Попов

Обо всем том кошмаре, что претерпевала дочь, Джин стало известно на рассвете. Распознав неутихающее детское кряхтение и сиплый кашель, она, как обожженная, оторвала голову от подушки, оставляя мокрый потный след от закончившегося ужаса, сбросила тонкое, еще дышащее мужем и пряным солонцеватым запахом одеяло, встала. Небо только-только прояснялось, вылезало из-под уютной и гладкой шелковины ночи, светлел грядущий день. Вязкие туманы водили по земле свои непролазные ватные бороды, послушно и бесстыдно кудрявились под ласковыми, сонливыми руками утренников. Они любовно гладили их, гнали к низинам, точно пастух свою отару овец к загону. Текла тишина. Лишь изредка портило ее сварливое клокотание костоглотов.

«Что такое с моей девочкой? — вихрем взвилась беспокойная мысль. — Плохо стало? Почему же тогда меня не зовет?..»

И с забившимся в нахлынувшем волнении сердцем заспешила одеться. Окончив, шурша непослушными после пробуждения ногами — заторопилась в детскую. Кухня начинала наполняться светом, безупречным рубином горело в огне зари алюминиевое ушко кружки на столе. Приторно-шоколадный дух кофе, недопитого со вчерашнего вечера, выплывал из нее тонкой струйкой, нечаянно пробивался в нос при каждом вдохе. Открыв дверь, высвобождая полнозвучный хрип, Джин зашла, негромко, с материнским испугом позвала дочь, лежащую на боку раненой птицей:

— Доченька?.. Принцесса моя?.. Что с тобой? Где же ты такой кашель-то успела заработать… — и подсела, без спешки перевернула — Клер, сбиваясь на медный рык, засеянная мурашками, сахарно-белая, как лист бумаги, безостановочно колотилась в судороге, стучала зубками. Спутавшиеся волосики разбежались по подушке, прилипли к влажным височкам, лоб омыли мутные хрусталики пота. Они падали на такие же влажные брови, щечки, сползали по хрящику носика. Необычайно ясные, лазурные глазки, подчеркнутые искусственной болезненной синью под нижними веками, чуть подернулись серой пленкой, окровенели в белках. Губки, посохшие, полопавшиеся, в слюнных меловых разводах, смыкались и расходились, порывисто дергались. Потрогала личико — оно пылало, обжигало ладонь. Изо рта при дыхании рвался горячий пар. Затем, не убирая руки, — к дочери: — Да ты вся горишь, Господи!.. Заболела ты у меня… — А следом сокрушенно, с самобичеванием: — Ох, моя это вина!.. Распарила тебя в теплице вчера, а потом на улице продуло! Глупая я, совсем забыла…

Клер, не отводя глазок-льдинок от мамы, шепотом, каким-то грубым мужским баритоном прошелестела:

— Не говори так… про себя… — закашляла, — я сама виновата — бегала много: то в дом — попить и в кладовку спуститься, то обратно к тебе. Вот и простудилась, — тяжко, со стоном вобрала воздух, — не ругай… себя…

Обращение дочери немного успокоило Джин, из души быстринами понеслись прочь дурные думы, предчувствия. Улыбнувшись, она чмокнула Клер в пламенный лобик, укрыла до подбородка одеялом и промолвила тихо, утешающе:

— Ты полежи пока, моя хорошая, полежи, а я тебе сейчас градусник принесу, лекарства и чайку налью. Будем тебя на ножки поднимать! — уже у двери спросила: — Тебе чего к чаю хочется? Вафлей, пряничков?

— Конфеток, мамуль… если можно…

Включив крохотную туристическую газовую плитку с последним полупустым баллончиком, Джин наполнила старенький белый чайник, поставила греться, а сама — опрометью в спальню. Под столом отыскала большой темно-зеленый пластмассовый контейнер с остатками медикаментов, открыла. Долго перебирала ворох упаковок с болеутоляющими средствами, лечебных мазей, лейкопластырей, конвалюты активированного угля и аскорбиновой кислоты, блистеры противовоспалительных препаратов, забрала пачку жаропонижающего, из пластикового футляра извлекла треснувший градусник. Вернувшись на кухню — зачерпнула чашкой воды из ведра, поспешила к дочери. Та пребывала в полудреме, вздыхала, в пылу кидала голову то влево, то вправо — лихорадило, истязала температура.

— Давай-ка тебя померяем, — озвучила Джин, приспустила одеяльце, пихнула под мышку термометр. Подождав — вытащила, взглянула, перепугалась: «39,2». Холодея, подумала: «Какая же сильная зараза пристала к моему ребенку…» — потом продолжила: — Так, малышка, сейчас тебе дам жаропонижающее. Должно легче стать, а попозже — аспирин, хорошо?

Дочка через силу, но кивнула.

Джин выдавила таблетку, разломила на две части, положила один кусочек ей в рот, дала запить. Клер, исказившись от привкуса, с остервенением выпила все до дна, много пролила, намочив пижаму.

— Очень горькая? — поинтересовалась та, вытирая дочке облитый подбородочек. — Или как?..

— Нет, ничего, можно потерпеть… — еле слышно ответила Клер, прикрыла глазки. Какое-то время берегла тишину, потом заговорила: — Мамуль, ты принеси мне еще водички, пожалуйста, а то у меня все горит внутри, пить постоянно хочется…

— Конечно, принесу! — пообещала Джин, провела тылом ладони по дочкиной правой щечке. В ответ она заалела, наполнилась краснотой. — А покушать сделаю тогда попозже, хорошо?

Клер заерзала на кроватке, сказала:

— Мам… у меня аппетита нет совсем… — и здесь же: — Я если захочу — сама скажу, ладно?.. Только не обижайся…

— Ну что ты?.. На что же мне обижаться? — Джин раскидала дочурке волосики, улыбнулась: — Не насильно же кормить, в самом деле.

Положив градусник рядом с Клер — убрала вторую дольку обратно в пачку, отнесла все на кухню. К тому времени чайник уже вскипел, курился седым, безвкусным дымом. Погасив плиту, она навела чай, высыпала на блюдце разных конфет и вместе с табуреткой отнесла в комнату дочери, где расставила принесенное перед ней. Далее вернулась обратно, наполнила водой другую кружку, намочила и отжала тряпку. Ей Джин протерла вспотевший лоб ребенка, шею, сделала холодный компресс.

— Пока подержи на голове — пусть жар немножко снимет, заодно и чаек как раз остынет, а то горячий получился слишком. Потом с конфетками попьешь. Водичку тебе вот принесла, как ты и просила — пей на здоровье. Выпьешь — еще принесу, — на одном дыхании отчиталась она, помешала ложкой необычайно экзотический для нынешних времен вишнево-мятный чай, подула, направляя на дочку облачко вкуснейшего, непередаваемого аромата, подвинула ближе. С родительским немым удовольствием любуясь тем, как Клер, нащупав конфетку, нетерпеливо развертывает и кидает в рот, — пожелала: — Выздоравливай скорее, девочка моя, не надо болеть…

— Я постараюсь, мамуль!.. — дала Клер наивное обещание, обсасывая затвердевшую сладость. А когда расправилась, раскусила-таки начинку своими молодыми крепкими зубками — легла на другой бочок и, покашляв каким-то нездешним, далеким голоском, почти неразличимо произнесла: — Мам, я, наверно, посплю немножко… Так хочется просто…

«Спадает температура, значит, — обрадовалась Джин, — помогает все же…»

И сразу:

— Поспи-поспи, милая, поспи, конечно, поспи! — бережно сокрыла Клер одеялом, поцеловала ручку, височек со вспухшими распутьями вен. — Набирайся сил!

С этой минуты не отходила от дочки ни на шаг, берегла сон, молилась. На кухню выходила, только чтобы приготовить новый чай, взамен остывшему напитку, из дома — ради ведра чистой воды. В спальню наведывалась реже, и то исключительно по делу: посмотреть, какие еще остались лекарства, способные противостоять вспыхнувшей, словно стог сена, болезни. Из всего имеющегося нашлась маленькая коробочка сильных антибиотиков в ампулах, вводящихся внутримышечно. Однако к такому методу лечения Джин собиралась прибегнуть лишь в случае крайней необходимости и полной безвыходности — слабый, не до конца отошедший от голода организм Клер мог просто-напросто не пережить такой экстремальной нагрузки, а сердечко — не выдержать и остановиться.