Близнецы святого Николая. Повести и рассказы об Италии - Василий Иванович Немирович-Данченко

относился даже презрительно. Они вечно нуждались и заискивали в нем. Хлеб в Италии трудно достается газетным работникам, и, никогда не отказывая им в подачке, Брешиани не мог смотреть на них как на равных. Теперь великий старик начал переписку с Ладзаро и другими, кого он знал, иронизируя в дружеском тоне, над их увлечением Моини и упрекая их в том, что они слишком быстро забывают старых и испытанных друзей. «Я еще не умер, могу тебя уверить, я еще жив и не собираюсь уходить в отставку. У меня не предвидится ни прогрессивного, ни всякого иного паралича. Ведь недавно, я три месяца провел, играя почти каждый день, и нисколько не устал. Разумеется, никто из вас обо мне и не заикнулся, хоть выдержать на чужбине семьдесят представлений, кое – что да значит, и еще перед публикой, не понимающей по – итальянски! Понятно, где же вам было найти место для бедного Брешиани!» Недавно, он бы и не поинтересовался, пишут о нем или нет.

Но под влиянием артистической зависти, он, мало – помалу, уходил всё дальше и дальше от своего величия накануне. Часто он ловил себя на мечтах: а вдруг всё это окажется чепухой и Моини освищут? Можно было бы даже посодействовать этому. Посадить прохвостов – они постараются. В Неаполе, колыбели всяческой каморры, и не такие штуки обделывают… А то, и это ведь не редкость, тот же Моини вдруг простудится, заболеет, охрипнет, так что ему нечего будет и думать об игре. Убирайся тогда в лоно аристократической семьи, к которой принадлежишь! Нечего с громкими именами соваться на сцену! Тут люди сами себе делают имена. И всего вероятнее, что Моини далеко не так великолепен и неотразим, как пишут. Просто – богатство, громадные связи… Сама королева ездит, еще бы не ослепить неаполитанцев. Они ведь вовсе не избалованы. Ну и заорали. Ладзаро хвалит. Да ведь Ладзаро я знал когда – то. Двадцать раз он мог измениться с той поры, когда был оборванцем и смотрел голодным волком. Захотелось, наконец, лакомого куска!»

Черт возьми, рано еще хоронить его, Брешиани! Он не только приедет туда, а сделает то, чего никогда и никто не делал… Вот еще, было кого трусить! Он вызовет Моини на своеобразную дуэль. Пусть они по очереди являются в одних и тех же ролях. «Сегодня он, а завтра я». Публика рассудит, где оригинал, а где копия. В самом деле как подобная мысль ему не приходила раньше. Это будет для него блестящим реваншем. Что – то запоют все эти Ладзаро? Импрессарио схватится обеими руками. «Я думаю во всей Италии никогда не было сборов, какие дадут эти параллельные спектакли». Нервы у Брешиани были так приподняты, что с первой и большой остановки, чуть ли не из Берлина, он послал телеграмму:

«Неаполь.

Театр Сан – Карло, Моини.

Нас сравнивают. Публика, очевидно, не может разобраться.

Предлагаю вам артистический поединок. Объявим ряд представлений и будем поочередно появляться в одних и тех же ролях. Мое вознаграждение в пользу бедных. Телеграфируйте согласие – Милан. Брешиани»…

Отправив, он успокоился.

Исход найден. Люди не слепы, сумеют понять, где кончается Моини и начинается Брешиани.

Весь путь до Милана чувствовал себя великолепно. Вновь закипела энергия. Казалось, молодость старым, знакомым огнем разливалась по его жилам. Да, он теперь себя покажет.

Рано вздумали его хоронить. Туманы и дожди Германии сменились глубокими снегами высоких долин Тироля и ледниками его вершин. За Франценфесте[72] пахнуло Италией… Триент и Рива[73] затоплены солнцем. Обезлиствевшая Ломбардия всё же дышала югом. Было светло и хорошо… Так же светло и хорошо, как и в душе «великого старца». В Милане он кинулся на телеграф.

– Есть мне?

Когда он назвал себя, телеграфный чиновник почтительно ему поклонился. Это еще более приподняло трагика. «Неужели и эти меня знают?» Нервно разорвал желтый листок и прочел:

«Милан.

Illustrissimo signor Bresciani.

Не смею и подумать о соперничестве с великим учителем. Слишком глубоко мое благоговение к нему, чтобы я когда – нибудь рискнул скрестить с ним оружие. Признаю себя вперед побежденным и счастлив вниманием и вызовом несравненного артиста. Моини».

Брешиани с бешенством скомкал телеграмму.

– Лицемер! Трус… Нет, мы в наше время были не такими. Мы не лизали занесенную над нами руку, а ударами отвечали на удары. Вот они, идущие нам на смену. Хороши!

И тотчас же свой вызов и ответ Моини отправил в дружественный ему «Corriere della Sera». Они появились на другой же день и, разумеется, были повторены печатью всей Италии.

– Больше я ничего не могу. Пусть теперь нас судит публика, – говорил он встречавшим его знакомым…

XXXV

Но пока могла их рассудить публика, Карло Брешиани продолжал с страстным напряжением собирать сведения о молодом артисте. Он приказал прислать себе театральные издания и, проглядывая их, изумился тому, что Моини в последние дни выбрал почти забытый репертуар. Прежде выступал исключительно в ролях Брешиани, а теперь выкапывает такую старь! Когда – то и Брешиани выходил в этих пьесах, но теперь он, несмотря на славу, не дерзнул бы их поставить на афишу. У него не хватило бы уверенности, что найдется достаточно народу, наполнить залу театра.

Моини был и в этом случае смел. Пожалуй, до глупости смел. Старик вспомнил один из своих споров с сыном: Этторе ему доказывал, что для актера нет дурных трагедий. Переиначивая известное изречение, он говорил: нет плохих пьес, а есть скверные артисты. Мы даем слишком большое значение автору.

Мы не хотим понять, что гениальное исполнение и в бездарных вещах покажет ряд живых и даже потрясающих типов. Нам непременно нужно, чтобы писатель нам разжевал и в рот положил; тогда мы, пожалуй, проглотим. «Я, – прибавлял он, – очень бы хотел, чтобы у нас явился репертуар импровизаций, какой давно существует в Испании. Драматург собирает артистов перед поднятием занавеса и рассказывает подробно план задуманной пьесы. Каждому объясняет его роль и затем – не угодно ли играть, как вам Бог на душу положит».

– Попробуй сам когда – нибудь, – насмешливо заметил ему отец.

– Я бы рискнул, но у нас это не принято, а что касается до старого и забытого репертуара, я бы его опять вернул на сцену.

– Почему?

– В них актер не приносится в жертву писателю. В них больше простора для почина.

– Воображаю, чтобы сделала публика. Не хватило бы каштанов забросать тебя.

– Мы опять – таки слишком боимся публики…

– Ого!

– Да, то же самое,