Завещание Шекспира - Кристофер Раш

О Темза милая, пока я песнь пою, смири теченье[78]. 

Лебеди пели свои песни, грациозно огибая плавающие предметы, как офицеры-аристократы после битвы, стараясь держаться с наветренной стороны от трупов животных. Во время прилива трупы собак покачивались на волнах, проплывая мимо парусников, загружающих или сгружающих у шумных набережных шерсть, зерно, кожи, соль, пряности, шелка, бочки дегтя и фляги с вином, мимо баржей и шлюпок, суетящихся, как рыбы-лоцманы[79] вокруг акулы или как придворные вокруг королевы на речных прогулках, а в год Армады – мимо баржей, занавешенных черным в знак траура по Лестеру, косяк слепых безмозглых китов, оплакивающих королевского Робина. И так вниз по реке до Старых Ступеней Уоппинга и до Пирса Казней, где, позвякивая цепями, гнили крысы и ожидавшие казни морские разбойники. Их вешали в родной им стихии или топили в десяти соленых приливах (по закону их должно было быть три), но и одного было предостаточно, чтобы положить конец жизни.

И наконец, они плыли в Дептфорд, к гниющему остову «Лани»[80], которая когда-то обхватила золотым поясом весь земной шар, а теперь возвышалась мрачным монументом преходящей человеческой славе – когда-то золотой огонь, а теперь выжженный остов покинутого корабля.

О Темза милая, пока я песнь пою, смири теченье. 

А теперь поднимемся вверх по реке, следуйте за мной – нам никуда не деться от лодочников, которые бесчисленное количество раз переправляли меня с Паддл Док и лестницы Блэкфрайерс в Пэрис-Гарденс, Хорсшу Элли и ниже, с Парк-стрит к «Глобусу». Они доставляли меня в Уайтхолл, Гринвич или Ричмонд, где за одно представление я получал холодный шиллинг от короля или шестипенсовик от королевы[81] и за каждую поездку во дворец по студеной зимней реке я вкладывал в оледеневшую ладонь лодочника промерзлый пенс. Лодочник, проклинающий Темзу, был и моим проклятием.

О Темза милая, пока я песнь пою, смири теченье.

В песне лодочника было мало смирения. Прислушайтесь, и вы услышите его, пока мы медленно, с усилием плывем вверх по реке, мимо лязгающих водяных мельниц, молотящих зерно с неутомимостью языка сварливых жен. Он болтливее брадобрея, и его длинный язык – сущая напасть; он переносит сплетни от одного клиента к другому быстрее, чем лапки пчелы цветочную пыльцу. К тому же он любит пропустить стаканчик, но по вечерам театр отвлекает его от неумеренных возлияний, и на следующее утро он трезвее, чем обычно. Он гребет, как раб на галере, чтобы обогнать своих собратьев по ремеслу и первым вернуться за следующим ездоком. Он не закончит смену, если есть шанс заработать хотя бы еще один пенс на том или на этом берегу, и только крепкий мороз заставит его быть вежливее. А чтобы услышать самое грязное сквернословие, какое только существует на земле, хуже, чем в притоне, наймите за пенс лодку, и пока вы, как птица, скользите в ней, он, довольный, на чем свет стоит клянет всех и вся в прошлом и настоящем. Только попробуйте обмолвиться при нем о Лондонском мосте, и вы всё услышите сами.

– О, это несомненное чудо!

Опоры, которые поддерживали его высокие арочные пролеты, были защищены волнорезами – островками, не позволяющими течению реки превратить ее в безумный грязевой водоворот. Во время прилива народ проходил часть пути пешком и садился в лодки за мостом, чтобы немного сэкономить на проезде.

«Хотелось бы знать, какой мудак построил этот мост. Какого хрена?» – так обычно звучали сетования лодочника. «Темза, – говорил он, – ревет как резаная в тех местах, где в нее вдается мост. Этот гребаный мост, – говорил он, – вытянул из меня все жилы, – он прибавлял несколько ругательств, – если бы не эта клятая отмель, я мог бы делать тысячу перевозок в день, столько, что к вечеру однопенсовики потопили бы лодку. Покупал бы лучших шлюх в Лондоне и не работал бы в Рождество!

– Воистину песнь его была долгой и громкой.

В такт своим ругательствам лондонский лодочник налегал на весла и в такт веслам издавал ругательства. Я и сам недолюбливал мост, но только он мог спасти меня от жалоб лодочника. Говорили, мост был сделан из вяза – древесины, которая плохо горит, как говорили в Сниттерфилде, горит «медленно, как церковная плесень». «Не столько горит, сколько гниет», – бурчали сниттерфилдцы, сплевывая на бревна. Но вяз был устойчив к воде – «гнил медленнее, чем шлюхи в аду», говорил старый Генри, прибавляя, что вяз не поддается ни воде, ни огню. Ненавистный лодочникам мост крепко держался на основаниях из неподатливого материала, которые были вбиты глубоко в речное дно, и не рухнул бы и в Судный день.

– Мост, наверное, был безопаснее, чем переправа на лодке. Арки моста соединяли Фиш-стрит на северном берегу с Саутуарком на южном. Здания с темными дверными проемами и окнами как в тюрьме угрюмо нависали над головой, заслоняя небо. Толпы жадных до денег лавочников сновали, как муравьи, и каждый старался на чем-нибудь нажиться. Этому удушливому безобразию я предпочитал простодушное сквернословие лодочника и переправлялся через реку по воде.

– Чтобы не видеть голов?

Головы, нанизанные на ворота моста, нельзя было не заметить. Их слепые глазницы невольно приковывали к себе взгляды прохожих. Глядя на многочисленные шпили зданий и линию горизонта с саутуаркской стороны, ты видел зловещую толпу мертвых голов, напоминающих короны. Они покачивались на копьях, как крупные сочные черные маслины или луковички в канапе, а некоторые из них уже давно превратились в черепа, в поблекшие белые луны.

– Несомненно, зрелище не для слабонервных.

Безногий старик калека, попрошайничающий у Гейт-Хауза, обещал за один пенс перечислить каждого из тех, чью голову выставили на всеобщее обозрение и чью сняли, со времен самого Джека Кэйда[82], когда дед его деда участвовал в мятеже. Он божился, что голова Кэйда все еще там, и указывал на одну из погашенных лун. И несмотря на былое величие, милорд такой-то и милорд сякой-то выглядели совершенно так же, как Кэйд. Сюда же недавно доставили голову Бабингтона, еще не обклеванную ястребами и не обчищенную бакланами. В момент смерти ему было не до веселья, но теперь его голова ухмылялась. Правда, господа, в конечном итоге всегда выходит на свет божий, и, когда она выходит наружу, она принимает форму черепа.

– Да, Уилл, этот рассказ стоил того, чтобы заплатить за него пенс. Он рассказывал неторопливо и обстоятельно, и его трудно было дослушать до конца, да и платил я скорее из сострадания. Каждый раз, проходя под аркой в город, я не мог избежать зловещего напоминания, что измена стоит жизни. Эта истина щекотала мои нетронутые человеческой рукой кишки и пока еще целые гениталии и как ножом рассекала все мое существо. От одной этой мысли меня бросало в пот.