Шестнадцать деревьев Соммы - Ларс Миттинг

Она быстро выбралась оттуда, дав задний ход. Быстроходный катер, но допотопный, футов двадцати в длину, с темно-красными сиденьями в два ряда и низким лобовым стеклом. Коричневатый корпус из красного дерева был поцарапан, лак растрескался и потерял блеск, хромированная обшивка планшира и штевня покрылась пятнами ржавчины. На носу черными буквами было выведено «Зетленд».

– Это еще что за чудо? – поинтересовался я, приняв протянутую ею руку.

– Слышал когда-нибудь о лодках «Рива»? – спросила девушка.

Усаживаясь рядом с ней, я покачал головой. Море с силой ударяло то в один, то в другой борт. Пока Гвен разогревала мотор, он пару раз принимался барахлить.

– Так вот, это «Рива», но выпущенная в двадцать четвертом году, до того как лодки «Рива» превратились в престижную игрушку, – рассказала Гвен.

В каждой мельчайшей детали проглядывали возраст лодки и изумительное мастерство, с которым она была построена. Все равно что вытащить под проливной дождь полотно Рембрандта.

– Ты уверена, что она выдержит такую высокую волну? – засомневался я.

В ответ девушка велела мне держаться крепче. Она потянула за блестящую рукоять, и мы помчались к Хаф-Груни. «Зетленд» разрезал волны, как торпеда.

– Красное дерево для ее постройки поставил Дункан Уинтерфинч, – пояснила Гвен под рев мотора. Когда она увеличила число оборотов, выхлоп зазвучал оперной арией. – А построил ее достопочтенный господин Серафина Рива. Отец Карло Рива, который в пятидесятые годы превратил лодки «Рива» в гламурные лодки-«ролекс», какими мы их знаем сегодня. Говорят, что когда «Рива» стали лодками для снобов, Уинтерфинч открутил с них эмблемы.

Гвен гордилась своим дедушкой. Не скрывая. Чуть подтолкнуть ее – и она скажет, кто она, собственно, такая.

– А каково происхождение фамилии Уинтерфинч? – спросил я.

– Кто-то из его предков искал, где бы отстроиться. Была зима – winter, и на дереве он увидел одинокого вьюрка, finch. Вообще-то это перелетная птица, но тот вьюрок остался зимовать. Около этого дерева предок и поселился. Так говорят.

Почему я молчу? Не прошу ее назвать свое имя, чтобы и я мог ответить ей так же честно?

Правда состояла в том, что мне начинала уже нравиться эта игра, и я видел, что Гвен она тоже нравится. Ей нравилось изображать «другую», а мне нравилось, что она пошла сразу с короля пик, так что я мог побить его, лишь открыв, что у меня есть туз.

Ее лицо выглядело иначе на свежем ветре. Раскрасневшиеся щеки, растрепавшиеся волосы… Что в ней осталось прежним, так это одежда. Потоки дождя без труда проникали в мой анорак, она же под своей непромокаемой курткой оставалась совершенно сухой. Ледяные струи летели прямо в лицо, и казалось, что каждая капля остро заточена. Она подставляла под них лицо, предоставляя им покалывать кожу.

– Сэкономлю деньги на пилинге лица! – задорно воскликнула Гвен.

«Рива» мчалась во всю мощь, и всего через несколько минут мы причалили к полусгнившей пристани Эйнара. Я плюхнул пакет с покупками на планки и выбрался сам.

Но Гвен не двинулась прочь. Вглядываясь в морскую даль, она позволила мотору крутиться на холостом ходу. Ее волосы трепал ветер. Потом она бросила мне найтов наискось против ветра, так что его снесло прямо мне в руки, и велела подтянуть лодку к сараю.

– Зачем? – не понял я.

– Посмотри туда, – сказала она, повернув лицо в сторону пролива. Там были тучи еще темнее тех, которые я видел на Йелле. Они накатывали на нас, черные и плотные, как вулканическое облако.

– Вот теперь будет худо, – сказала моя спутница, после чего отворила ворота сарая и принайтовила лодку к заросшим ракушками палам внутри него.

– А что говорят Уинтерфинчи на то, что ты пользуешься этой серафиновой «Ривой» или как там ее? – поинтересовался я.

– О, Эдуард, пойми, у них есть еще одна «Рива». Где-то в Средиземноморье.

– Гламурной разновидности? – уточнил я.

– Гламурной разновидности. Они другого поколения. У них другой стиль.

– Где ты училась судовождению? – продолжал я расспросы.

– Папа научил, – сказала Гвен, захлопнув засов. – Он говорил, что уж погода точно не сможет отлучить его от Анста.

– Почему же вы переехали?

– Потому что погода отлучила от Анста маму, – ответила она и пошла к жилью. Я стоял и смотрел на море. Затем спросил:

– Будет шторм? Или ураган?

– Представления не имею. Здесь такие определения не имеют смысла.

– А бывает что-то хуже, чем gale?

– Furious gale. Для более сильных ветров даже названия нет.

Сидя в спартански обставленной комнатке по разные стороны от парафиновой лампы, мы жевали «Дженкинс код кейкс», а за стенами завывал ветер. Я сидел неподвижно, но в теле все еще отзывалась качка.

Я ждал, когда же начать. И вот повод представился – она потянулась за солью.

– Я нашел старое письмо, – соврал я. – Пятьдесят восьмого года, в нем Эйнар предлагает Дункану Уинтерфинчу выкупить его земли за три тысячи фунтов.

Рука Гвен, как раз дотянувшаяся до солонки, дрогнула и замедлила движение. Секудная задержка: рука утратила контакт с мыслями.

– И что? – сказала она без выражения. – Сторговались?

– Видимо, Уинтерфинч не согласился, – сказал я.

Ее лицо снова стало маской. Она продолжала есть, болтая о шторме и погоде.

Но я понял, что эта история ей известна. Она знает, что было и чего не было в 1958 году, задолго до ее появления на свет.

Я чуть было не рассказал ей все. Но на мне лежала ответственность перед мертвыми. Если я откроюсь, для чего Гвен использует это? Может быть, она и так знает основное, и ей остается лишь выяснить, когда или где, чтобы поменять курс и найти то, что искали мама и Эйнар?

Море ревело все громче. Дождь теперь лил потоком, бил по окнам. Мы подсели поближе к огню. Больше не упоминали ни Уинтерфинча, ни Эйнара. Снова стали случайно занесенным сюда норвежцем и несведущей служанкой.

Хорошего это не сулит, сказал я себе. Мы здесь вдвоем. А Ханне так далеко, во всех смыслах этого слова…

Я посмотрел Гвен в глаза. Подумал: сколько времени парень с девушкой проведут под одной крышей в непогоду, не переспав друг с другом? С каждым порывом ветра мы все теснее прижимались друг к другу. Каменные стены защищали нас от бури, но здесь, внутри, вступили в действие какие-то иные силы. Ее взгляды все дольше задерживались на мне, мои – на ней, в глубинном осознании троглодитами того, что следует держаться вместе, чтобы не замерзнуть, производить потомство, не давать прерваться человеческому роду.

Под шерстяной тканью четко обозначились ее соски. Я превращался в животное. Но в ту секунду, когда ее веки уже было опустились настолько, чтобы это можно было счесть за приглашение, задребезжало стекло – непогода разгулялась не на шутку.