Самарканд - Амин Маалуф

Каждый укрывшийся у англичан прибыл туда со своим кальяном и своими мечтами. Между соседями порой пролегала пропасть. Вокруг Фазеля объединилась интеллектуальная элита: молодые или убеленные сединами члены энджуменов[67], существовавших более-менее легально. Речь там постоянно заходила о Японии, России и особенно Франции, на языке которой они общались, чьи книги и газеты читали, чьих исторических деятелей и писателей — Сен-Симона, Робеспьера, Руссо, Вальдек-Руссо — почитали. Фазель вырезал из французской газеты текст закона об отделении церкви от государства, год назад принятый голосованием в парижском парламенте, перевел его на персидский и раздал друзьям. Теперь у них была возможность обсудить его, правда, вполголоса, поскольку неподалеку от них расположились палатки духовенства.

Духовенство не было единым. Одна его часть отметала все, что приходило из Европы, вплоть до самой идеи демократии, парламента и общественного обновления. «К чему нам конституция, коль скоро у нас есть Коран?» — заявляла она. На что другая, более просвещенная часть отвечала, что Коран завещал людям демократическое управление, ведь сказано в нем: «…о делах своих входят в совещания между собою»[68], — и добавляла, что, если бы по смерти Пророка мусульмане располагали конституцией, регулирующей отношения внутри нарождающегося государства, они не знали бы кровавых бойнь вокруг престола, приведших к отстранению от власти имама Али.

И тем не менее большинство священнослужителей принимали идею конституции как возможность положить предел монархическому произволу. Им доставляло удовольствие сравнивать бест с переселением Пророка в Медину[69], а страдания народа со страданиями Хусейна[70], сына имама Али, являющимися сродни страстям Христовым. Профессиональные плакальщицы — розе-хван — рассказывали в садах миссии о муках Хусейна, бичевали себя, оплакивали Хусейна, себя, Персию, потерявшуюся во враждебном мире и век за веком канущую в бездну.

Друзья Фазеля держались в стороне от этих чрезмерных проявлений религиозного чувства, не кто иной, как Джамаледдин, научил их сторониться розе-хван. Они лишь со снисхождением и беспокойством слушали их причитания.

Меня поразило одно мудрое замечание Ширин. «Персия больна, — писала она. — У ее одра несколько врачей, и каждый предлагает свое лечение, более или менее традиционное. Будущее за тем, кто добьется ее выздоровления. Если победу одержат демократы, священникам не останется ничего иного, как перейти в их стан, если демократы проиграют, им придется превратиться в священников».

Пока же все они вместе находились в одном окопе, в одном саду. 7 августа в миссии насчитывалось шестнадцать тысяч засевших в бест, улицы города опустели, любой сколько-нибудь заметный купец «эмигрировал». Шаху пришлось уступить. 15 августа — не прошло и месяца с начала беста — он объявил о подготовке к выборам в национальную ассамблею: в Тегеране прямым голосованием, в провинции — непрямым[71].

Первый в истории Персии парламент собрался 7 октября. Шах здраво рассудил, что лучшей кандидатуры для произнесения приветственной речи от его лица, чем его главный оппозиционер князь Малколм Хан, ему не найти. Армянин по происхождению, соратник Джамаледдина, приютивший того во время его последнего пребывания в Лондоне, роскошный старец с британскими замашками, он всю жизнь мечтал зачитать представителям народа в парламенте речь конституционного монарха.

Однако тому, кто хотел, бы поближе ознакомиться с этой страницей истории Персии, не доискаться имени Малколма Хана в документах эпохи. Как и во времена Хайяма, Персия различала своих правителей и деятелей не по именам, а по титулам — Светило царства, Опора религии, Тень султана. Человек, открывший некогда эру демократии, удостоился самого престижного из титулов: Низам Эль-Мульк. Персия, страна поистине обескураживающая, такая неподвижная в своих конвульсиях, такая неизменная и верная себе после стольких метаморфоз!

Вот уж действительно ни с чем не сравнимая привилегия — присутствовать при пробуждении Востока. Это было неповторимое мгновение, в котором смешалось все: небывалый накал страстей, подъем, сомнения. Какие мысли могли зародиться в его так долго спавшем мозгу — радужные или чудовищные? Как поступит он, пробудившись от вековой спячки? Ринется ли слепо на тех, кто его растормошил?

Мне приходили письма от читателей, в которых они спрашивали меня об этом, прося стать чуть ли не вещуном. Они испытывали страх перед Азией, поскольку еще свежи были в памяти восстание «Боксеров»[72]в Пекине 1900 года, захват в заложники дипломатов, трудности, с которыми столкнулся экспедиционный корпус, оказавшись лицом к лицу с древней владычицей мира — Поднебесной. Будет ли в Персии иначе? Я решительно отвечал читателям «да» и рекомендовал доверять нарождающейся демократии. Была провозглашена конституция и дарована народу хартия прав гражданина. Что ни день, как грибы возникали новые клубы, газеты — за несколько месяцев было зарегистрировано девяносто ежедневных и периодических органов печати. В большинстве своем они назывались «Цивилизация», «Равенство», «Свобода», а порой и более помпезно — «Трубы Воскресения». Их часто цитировали в британской прессе и в русской оппозиционной печати: либеральной «Речи» и близком социал-демократам «Современном мире». Один тегеранский сатирический журнал с первого номера стал пользоваться небывалым успехом, поскольку художники избрали в качестве мишеней нечистых на руку приближенных шаха, царских агентов и особенно лжесвятош.