Миром правят Ротшильды. История моей семьи - Ги де Ротшильд

* * *

Я уделил здесь достаточно много внимания вещам, которые мы зачастую необдуманно называем «тонкими».

Я сделал это неслучайно именно в то время, когда обстоятельства заставляют Ротшильдов изменить свою жизнь. Именно в этот момент я начал лучше понимать, что легло в основу легенды о Ротшильдах, и что составляет их славу. Это не только умение создавать и хранить богатство, деньги, состояние, но и отважиться на более сложное. Оставаться самими собой сквозь времена и моды.

Мало того, что даже в самых неблагоприятных условиях они никогда не пытались отказаться от своих исторических еврейских корней и налагаемых этим на них обязательств, они никогда не стыдились своего богатства и не пытались изменить свой стиль жизни в угоду конъюнктуре. Обычно говорится «благородство обязывает». Ротшильды самой своей жизнью предложили еще и другой девиз – «богатство обязывает». И мне кажется, что этим двум девизам они следуют неукоснительно.

Сиюминутным «мыслителям», которые в угоду популистским настроениям культивируют ненависть к деньгам, обещая взамен «светлое будущее», я хотел бы напомнить следующее: «Вкус к жизни и к ее праздникам – удел счастливых людей».

Мой отец сохранил глубокую преданность наших предков иудаизму. Впрочем, кроме Шабата (известно, что в этот день запрещается и охотиться, и скакать верхом), он соблюдал основные праздники, освященные религией евреев скорее из уважения к традиции, нежели из истинной религиозности. Он присутствовал на службе в Рош-а-Шана, Йом-Кипур и в пасхальные дни… Накануне Йом-Кипура особенно следил за моим поведением; после ужина, последнего перед постом, мы пешком шли в синагогу на улице Виктуар, я надевал черный костюм, белый галстук и высокую шляпу. Люди на улице смотрели на нас с удивлением.

Конечно, отмечали мою бар-мицву, своего рода первое причастие. По этому случаю была устроена пышная церемония, и помнится, что, распевая молитвы, я от страха фальшивил.

Еще я вспоминаю седер – ужин накануне Пасхи (праздника, посвященного исходу евреев из Египта в 1500 году до нашей эры), когда собиралась вся семья. Я испытывал волнение, читая наизусть «Ма Ништана», но лишь смутно чувствовал символический смысл различных обрядов, сопровождавших эту церемонию.

Посреди стола перед главой семьи раскладывались различные предметы, каждый из которых что-то символизировал: кость ягненка служила напоминанием об агнце, принесенном евреями в жертву накануне дня, когда произошла десятая казнь египетская; три «полных» мацы – лепешки из муки без дрожжей, называемых также пресным хлебом, – в память о спешном бегстве евреев, преследуемых египетским фараоном; горькие травы, например, хрен, напоминают о горечи жизни евреев в египетском рабстве; тесто, приготовленное из протертых фиников и инжира и воскрешающее в памяти известковый раствор, который месили евреи-рабы, строившие пирамиды; и наконец, яйцо – оно не имеет ни начала, ни конца, это сама бесконечность, вечность, надежда на вечное возрождение жизни.

Седер – это еще и благоприятный случай собраться всем вместе за веселым и добрым праздничным столом. Мы хором пели ликующий гимн, славящий Бога, аллел (от этого слова произошло слово «Аллилуйя»). После этой трапезы в течение восьми дней ели только пресный хлеб.

И конечно, начиная с моей бар-мицвы, я все детство соблюдал пост во время Судного дня.

Мой отец чувствовал себя ответственным за еврейскую общину. Всю свою жизнь он возглавлял главную еврейскую организацию Франции – Центральную консисторию, и с начала гитлеровских гонений в Германии он отдал много сил для помощи беженцам.

Обязательное правило, которое вошло в плоть и кровь моих родителей, и которое повторялось при каждом удобном случае, – это запрет жениться на женщине неиудейской веры или не готовой эту веру принять. И если позднее я отошел от этих наставлений, это значит, что они не стали основой модели поведения, заложенной в юности.

С усилением в предвоенной Франции антисемитизма, вызванного примером Германии и разжигаемого ненавистью к Народному фронту, ко мне пришло чувство ответственности за моих единоверцев, как это всегда было в моей семье.

Действия правительства Виши и статус евреев еще более обострили это чувство активной солидарности; кроме того, все чаще становились известными ужасы преследования и травли евреев и судьбы евреев, заключенных в нацистские концлагеря.

И вот я вновь в синагоге на улице Виктуар через несколько недель после освобождения Парижа. Впервые за четыре года я пришел на праздник Йом-Кипур. Народу в синагоге было мало, там и здесь виднелись свободные места. А те, кто находился в зале, только недавно вышли из своих убежищ. Я представил себе лица тех, кто должен был быть среди нас, но кого больше не было, чьи места оставались пустыми… Живые словно соседствовали с призраками мертвых. Меня охватило волнение. Было во всем этом что-то странное, сверхъестественное, ирреальное, что-то хватающее за душу и жуткое. Кровавое напоминание об «ужасе ужаса».

* * *

По примеру американских еврейских организаций и с их помощью сразу после войны у нас было организовано объединение, в функции которого входило руководство всей социальной и культурной жизнью нашей общины и ее финансирование. Эта организация называлась «Объединенный еврейский социальный фонд» (ОЕСФ), ее первым президентом был Леон Мейс, прекрасно проявивший себя на подпольной работе во время войны. Через два или три года это место унаследовал я. Я занимал этот ответственный пост в течение более тридцати лет, вплоть до апреля 1982 года.

ОЕСФ объединял евреев, принадлежавших к разным политическим, религиозным или культурным течениям, и это было важно, чтобы поддержать единство, сохранить равновесие всех тенденций и, в особенности, наблюдать за тем, чтобы все важные решения обсуждались большинством членов общины и отвечали общим интересам. Будучи на этом посту в течение столь долгого времени, я подчас сталкивался с проблемами, которые выходили за рамки жизни общины как таковой и касались трудностей политического характера, когда требовалось вмешаться и ратовать то за активные действия, то за умеренность.

Так, например, в 1955 году один католический священник вызвал всеобщее возмущение своим отказом вернуть семье Финали их двоих детей, которых он спас во время войны; несомненно, он хотел их обратить в католическую веру. В моем окружении в этом увидели начало новых гонений на евреев, и я приложил все, какие только возможно, усилия для того, чтобы охладить столь несвоевременный пыл моих коллег. Я сделал заявление, на которое впоследствии многократно ссылались. Я призывал не обвинять в ритуальном похищении человека, спасшего детей от ритуального преступления. Я всячески поддерживал Каплана – главного раввина Парижа, который очень искусно вел переговоры с католическими иерархами, поставленными в трудное положение и растерявшимися, – в результате детей вернули в их родную семью.

Большим событием начала 60-х годов стало массовое возвращение во Францию ста пятидесяти тысяч евреев из Алжира (не считая тех, кто приехал из Марокко и Туниса). Социальный фонд должен был мобилизовать людей и средства, чтобы их принять, обустроить и облегчить их интеграцию в экономическую и культурную жизнь страны. В 1967 году усиливающееся напряжение между Израилем и Насером мне ясно показало, что, выступая против военного решения конфликта, де Голль готовится к смене политического курса, до сих пор ориентированного на традиционный франко-израильский альянс. Считая своим долгом действовать, я один отправился в субботу (накануне начала военных действий) в Елисейский дворец, чтобы встретиться с Этьеном Бурен де Розье, ответственным секретарем канцелярии президента. Елисейский дворец казался пустым, но вскоре я узнал, что генерал находится в своем кабинете, так как он прервал нас парой реплик, попросив своего сотрудника зайти к нему. Я объяснил, что если я правильно понимаю намерения де Голля, то мой долг предупредить его о возможности вполне определенной реакции еврейской общины. Тогда все помнили, что де Голль ничего не сделал, чтобы признать пусть скромное, но особое место евреев во французском мартирологе; что он не присутствовал на открытии восстановленной синагоги в Страсбурге; что, несмотря на мою настойчивую просьбу, он не почтил своим присутствием церемонию открытия памятника Неизвестному еврейскому мученику. Теперь этот перечень увеличится, сказал я моему удивленному другу, который мне пообещал все передать генералу. Но де Голль ничего не сделал и на этот раз, он называл еврейский народ «самоуверенным и властным», что сути дела не меняло.