Несовершенные любовники - Пьеретт Флетьо

«Как это?! — возмущалась госпожа судья: — Хватит хитрить, человек или влюблен, или нет, обычно он прекрасно отдает себе в этом отчет». Нет, не отдает, вы путаете это с внутренним убеждением членов суда присяжных, мадам. У меня не было внутреннего убеждения, я просто ходил на тренировки, и каждый раз, выходя в зал, чувствовал, как у меня щемит сердце: будет ли она снова сидеть на ступеньках? Она сидела там, вот и все, что мне было нужно.

Анна… Ее слова летали вокруг нее, как кружевные ленты, которые она ловила своими тонкими руками, заворачивалась в них, и которые при первом дуновении ветерка поднимались, распрямлялись, разрывались, разлетались, невесомые и прекрасные в своем полете. Вот что сказал я вам, госпожа судья, а вы, приподняв очки, бросили на меня долгий, пристальный взгляд. Заметь я в ваших глазах хоть тень насмешки, клянусь, бросился бы на вас со своего места и колошматил бы до тех пор, пока меня не оттащили бы охранники. Но я уверен, что хоть на одно мгновение вы увидели погибшую девушку такой, какой увидел ее я, и не стали допытываться, почему я верил в то или это и не пытался разузнать больше о ее жизни, пресечь ложь, — да, признаю, вы не употребили слово «ложь», которое приводило меня в бешенство.

Все было возможно, потому что такой была Анна.

Потому что такой была Анна… «И потому что таким были вы», — произнесли вы, мадам. И теперь уже я бросил на вас долгий взгляд, а в это время мой адвокат говорил: «Но Рафаэль теперь не такой, госпожа судья, он очень сильно изменился за последнее время, он стал совершенно другим». И все же вы были правы, мадам! Я понимал девушек, их внешность значила для меня не так уж много, я был астрономом, изучавшим сердца, я был хитрее всех остальных, я не слыл грубым мачо, как большинство парней из спортклуба, которые, возможно, переспали с Анной, но не причинили ей никакой боли, а я, такой умный и хитрый, друг девушки со ступенек, единственный, кто мог понять ее и кто даже не переспал с ней, принес ей самое страшное зло, какое только возможно. Все, хватит!

Сельскохозяйственная выставка. Поль сообщил мне, что приедет на два дня в Париж. А у меня в комнате не было даже места, где кошку разместить, не то, что человека приютить, впрочем, хозяева квартиры все равно бы не разрешили. Я подумал о близнецах и еще о дантисте, но оба варианта мне не понравились. Потом оказалось, что Поль приезжает вместе с отцом и они остановятся в отеле. Я вздохнул с огромным облегчением и договорился встретиться с ним на выставке. Мы сразу же почувствовали себя, как во время наших прогулок мы пробирались сквозь толпу, толкая друг друга, но не сильнее, чем когда вели мяч.

Для начала мы отправились к главному стенду, где были выставлены разные породы коров. Меня поразило, какие они огромные и покорные. «Раньше, — признался я Полю, — для меня было загадкой, как можно любить толстушек, но теперь я понимаю!» Поль рассмеялся: «Может, когда-нибудь ты и влюбишься в одну такую толстуху!» Я тоже рассмеялся, радуясь, что снова встретился с Полем. За безобидными фразами вспоминалась вся наша жизнь: Элодия, веселая и болтливая толстушка, которую он однажды уступил мне и с которой еще какое-то время встречался; Каролина, сестра Элодии; Натали Лесаж, дочка подруги моей матери; мадемуазель Дельсар, наша учительница в четвертом классе, которую мы очень любили и которая отсутствовала на той неделе, когда близнецы впервые пришли в нашу школу; здесь был и высокий силуэт Камиллы, и прекрасное лицо Нур, их секретные разговорчики, вызывавшие у нас растерянность и ревность; и старшая сестра Поля, кормившая своего ребеночка под старой липой, не говоря уже о наших проделках, когда мы с чердака дразнили привязанной к палке тряпкой собаку, лаявшую от злости внизу, у лестницы; или когда, однажды, выйдя из орешника, мы оказались на пастбище, где паслись коровы, и тоже стали размахивать палкой, чтобы посмотреть на их реакцию, но так и не смогли оторвать от любимого занятия щипать траву.

Мы долго смотрели на конкуренток, охваченные воспоминаниями и без конца перебивая друг друга: «А помнишь, как ты свалился с велика и расквасил себе лицо, и всё из-за Элодии?», «А помнишь, как ты бредил в постели и звал сирену?» Мы, пожалуй, впервые осознали, что у нас есть прошлое, а в этом прошлом общее детство и отрочество. Одни и те же лица стояли у нас перед глазами, один и тот же пес лаял у лестницы, одни и те же девушки оборачивались нам вслед, одни и те же улицы хранили одни и те же секреты, но в то же время, наблюдая за этими буренками с гладкой блестящей шерстью и невероятно разбухшим от молока выменем, в окружении толпы, мы предчувствовали, что никогда больше не будем близки так, как в детстве, и что наши жизненные пути начинают расходиться.

Поль ничего не знал о любовных сеансах близнецов, о моей запущенной учебе, хронической нехватке денег и долгах, о смятении моей души, а я, в свою очередь, не знал, с кем он теперь дружит, в кого влюблен, какие у него дальнейшие планы. Мы никогда не пользовались мобильниками для разговоров, только собираясь приехать на выходные или каникулы в наш городок, мы сообщали друг другу время прибытия, а в остальном ограничивались короткими фразами: «Как дела?» — «Нормально». — «Тогда пуз-пуз». — «Пуз-пуз, старина». Но мало-помалу и «пуз-пуз» исчез из наших коротких разговоров, а когда мы приезжали домой, то почти не находили времени для общения, так как нужно было навестить его родителей, сестру, племянника, наших соседей, мою мать, бабулю, Дефонтенов. Иногда у нас только и оставалось время, чтобы проводить друг друга до дома, и мы стеснялись говорить о серьезных вещах, откровенничать, тем более что раньше мы этим не занимались, так как всегда были вместе.

И потом, за несколько часов, проведенных в Бурнёфе, нас начинало уже тошнить от шаблонных фраз, поэтому мы довольствовались молчаливыми прогулками, а при расставании просто говорили: «До скорого, старина» — и обменивались рукопожатием или похлопыванием по плечу. Мы с Полем всегда были разного роста, я выше, он — ниже, но, видимо, эта разница лишь увеличилась, поскольку наши взгляды уже не пересекались с той же скоростью, что и в детстве. У него была коренастая фигура, у меня она стала такой только теперь, и поэтому наши похлопывания по плечу вызывали уже другие ощущения.

Когда вечером в воскресенье подходило время прощаться, настроение у меня резко падало. Поль почти никогда не ездил в Париж, в детстве этот город казался нам чужим, незнакомым, и Поль до сих пор относился к нему с опаской, я догадывался о его чувствах, но мыслями уже был не с ним, а там. Может, я все усложняю, но эти минута прощания погружали меня в глубокую грусть, вот и все.

Я считаю расставания губительными для любви и дружбы. Лео и Камилла слишком часто надолго покидали меня, а затем и Поль, который был для меня символом постоянства, как смена времен года, как столетние плиты домов, как цвет воздуха, тоже оказался втянутым в этот танец отъездов, приездов, встреч и расставаний, — мое сердце зачахло. «Как вы можете говорить такое, молодой человек? Жизнь ваша только начинается, а у вас уже сердце зачахло!» Госпожа судья выглядела возмущенной, но, несмотря на суровость и резкость, я видел, что она мне сочувствует. Мой адвокат утверждал, что мне с ней повезло, поскольку она была «редкой судьей, пытающейся понять, что стоит за поступками». Итак, судья. Мы переглянулись, и мне показалось, что я увидел фотографию супружеской пары с двумя детьми на лужайке. Женщина — это была она, судья, — мило улыбалась, но я интуитивно почувствовал, что муж ее бросил, а дети выросли и разъехались. Наши взгляды встретились на секунду, и я чуть не влюбился в эту женщину.