Бел-горюч камень - Ариадна Борисова

Наклонившись над поверженным неприятелем, она грозно вопросила:

– Говори, почему я – врагиня народа?

– Потому что твои мамка с папашей – враги, а ты – их дочка. Вот поэтому…

– А почему они – враги?

– Родине изменяли… раньше… – выдавил он еще не отошедшим от травмы сиплым голосом.

Она задумчиво поковыряла носком ботинка втертый в дорогу булыжник. Пытка в плече перехлестывала душевную муку. Снова захотелось пнуть Гришку. Или наступить на него ногой. Жаль, что лежачих не бьют.

– Как, по-твоему, мои «мамка с папашей» изменяли Родине?

– Может, донесения Гитлеру посылали, – предположил он с готовностью.

Булыжник наконец поддался и выковырнулся из земли. Внезапно в памяти вспыхнули слова Марии. Изочка их забыла, а тут они вспомнились легко: «…мы с папой не виноваты перед теми, кто сделал нас несвободными. Мы никого не обманывали, не предавали и ни к кому не испытывали вражды. Ты мне веришь?»

Дочь только сейчас поверила матери. Бугристый ком вопросов-ответов сорвался с души и покатился дальше… дальше… Освободил Изочку.

– Вранье, – твердо сказала она. – А если бы и посылали, то не твое дело.

– Как это не мое?! – возмутился Гришка. – Любой советский человек…

– Ты – не человек. Ты – трус и предатель.

Поджав колени, он приподнялся на локтях:

– Ты ничего не знаешь! Я тогда… Я подумал – пускай папаша меня изобьет… Пускай! А если Коля живой? Я враз побежал в милицию и рассказал про Колю, а про то, что ты со мной была, нет… Милиционеры поехали, нашли его во дворе у Портмонета, всех поймали. Коля… помер…

Гришка судорожно вздохнул, помолчал и продолжил:

– Я бы не побоялся в суде выступить. Но следователь велел молчать, а то кодла ихняя, родня Венькина или Портмонетова, захотит мне отомстить. Так он сказал. Поэтому про меня не думает никто. Парни сами сознались. Ты же никого из них после не видала?

– Нет.

– Ну вот. Надолго в тюрьму посадили, или расстреляли всю шантрапу, может.

– Расстреляли?!

– Ага. Правильно же. По закону.

– За то, что они убили, их убили? Убили потому, что ты рассказал?.. А те, кто их убил, разве не убийцы?

– Выходит, убийцы, – растерялся Гришка. – Но если бы я не рассказал, они бы потом еще кого-нибудь убили!

– Чем эти расстрельщики лучше хулиганов?

– Не знаю…

– Если б мы выскочили из-под памятника сразу, Коля был бы живой!

– Парни и нас могли… Пьяные же.

– А отец? Он тебя избил?

– За лопату по шее дал, и всё. Папаша сам всяких гадов ненавидит. Он с такими, как они, фрицами, на фронте воевал.

Изочка утомленно вздохнула. Не могла разобраться в себе, в Гришке, во взрослых законах, замкнутых в порочный круг: как понять – убить, чтобы не убивали?.. Что-то непонятное творилось в ней, угнетало ее, словно порыв новой боли, хотя плечо, наоборот, меньше стало ломить.

Общая тайна вначале разделила, а теперь связала их скорбно и странно. Задыхаясь, Изочка с силой прижала здоровую руку к груди, откуда, выталкиваемое нахлынувшими чувствами, стремилось вырваться суматошное сердце.

…Повернулась боком к солнцу – пропал светящийся ореол, вместо могучей «врагини народа» над упавшим Гришкой съежилась обыкновенная девочка с разлохмаченной косицей, похожая на встрепанную птаху. На голенастого журавленка… И, несмотря на позор (ведь быть побитым девчонкой самый позорный позор, даже если никто не видел!), Гришка больше нисколько на нее не сердился. Удивительно было все это, и он продолжал лежать на земле, забыв о неприлично засунутых между ног ладонях.

Фиолетовая туча незаметно закрыла солнце, поднатужилась и лопнула щедрым дождем. Ахнула первая, редкая в мае на севере, короткая гроза. Прохладный ливень приятно остудил разгоряченные лица. Запахло не тухло, как угрожало Изочке воображаемое око, а свежо и вкусно – только что заваренной известью. Гришка встал под ливнем, точно гриб вырос, принялся отжимать со штанов ошметья грязи.

Прямо над головами прогрохотала по небесной брусчатке гигантская телега. Гром разодрал небо молнией и с невнятным ругательством отдалился в заоблачную высь. На земле, кроме двоих, никого не осталось. Да и земли не осталось ни островочка – вода и они. Молча стояли лицом к лицу, по-новому, без неприязни всматриваясь в друг в друга сквозь кипящую водную стену, и чувствовали, как плавятся и тают ледяные иглы вражды. Началось таинственное брожение подстегнутых дождем весенних соков, проклюнулись ранние ростки чего-то хрупкого, трепетного, чему они не знали объяснения и что загадочно тяготило их еще неразвитые души.

«Журавленок», – думал об Изочке Гришка. А Изочка ни о чем не думала. Просто смотрела.

Небо лилось вниз, промывало воздух, плясало зыбуном в лужах, но недолго – запасы воды и трудовой свирепости израсходовались в туче, и она помчалась по ветру на запад, копя в себе влажную мглу. Земля потоками бегучей грязи вернулась под ноги мальчика и девочки. Косые лучи распороли облачную подкладку, из-под разрыва выполз, зевнув во всю пасть, гривастый огненный зверь, и мир вокруг неправдоподобно засверкал и заискрился. Вдоль дороги на почках ивовых кустов повисли хрустальные бусы, хоровод деревьев обнес улицу трещинками кракле. Омытая улица дымилась радужным туманом и не знала, что такой красивой не была никогда. От одежды исходил пар, и всюду играли, вспыхивали, полыхали тысячи тысяч солнц.

Гришку переполнял жаркий прилив непостижимой радости. Предчувствие чего-то неизведанного, сияющего впереди румяными солнцами, приподняло его над землей как на крыльях… и он заметил сломанное Изочкино крыло. Гришка испугался, бросил на девочку взгляд исподлобья, дрожа, едва не плача – не противник, не друг, непонятно, кто. Почудилось, будто она уплывает от него в ливне, превратившемся в море. Тотчас же, не давая Гришке вольно вздохнуть, летучая радость вывернулась в нем наизнанку, забилась в груди тоской. Шагнув ближе, он боязливо коснулся плеча подбитой «птицы»:

– Больно?..

– Пошел к черту, – сказала она.

– Сама иди, – прошептал он, слизнув с кончика носа солоноватую каплю.

– Портфель, – всхлипнула Изочка.

Гришка побродил в луже и нашарил ногой многострадальный портфель. Вылил из него воду.

– Неси под мышкой, прижми локтем, вот так… Разбух, тяжелый, не упусти… или давай я понесу? Дома ополоснешь учебники, высушишь. Завтра как раз праздник, парад, успеют высохнуть.

Заглянул виновато в лицо:

– А хотишь – я? Заберу портфель, учебники отчищу, а? И проклею… Хотишь?

Отрок, что нежданно проклюнулся в мальчике, смотрел вслед уходящей девочке и видел, как жалко обвисло крыло за ее спиной. Но не он, мужественный отрок, а прежний, маленький и запуганный салага пропищал оробелым дискантом: