Победитель получает все - Дженнифер Доусон

Вдруг она очнулась и взглянула на него полусонными глазами.

– Ты называешь меня деткой?

– Да, ты не ослышалась.

– Мне понравилось. – Она повернулась на бок, положив руки под щеку, и опять уснула.

Накрыв ее одеялом, он долго и внимательно смотрел на ее лицо, затем медленно провел пальцем по его контору.

Она не принадлежала ему.

Он еще постоял над ней в задумчивости, затем, тяжело вздохнув, отправился к себе в комнату – чтобы лечь в холодную и пустую постель.

Сесили вздрогнула и проснулась. Вся в поту, с мучительной острой болью в животе. Ее буквально выворачивало наизнанку.

«Охотничья бомба» сыграла с ней злую шутку.

Она присела в постели. Очередная волна тошнотворной боли накрыла ее с головой.

Еще немного и ее вырвет.

Она вся дрожала.

Ей было плохо, очень плохо. Кое-как она сползла с кровати. В памяти сохранились туманные воспоминания о том, что было недавно, как Шейн раздевал ее, как его нежные пальцы, убаюкивая, касались ее лица. На ней осталось одно нижнее белье.

Надо было что-то накинуть на себя, но сильная, выворачивающая желудок боль опять охватила Сесили.

Нельзя было больше терять время.

Она выскочила из комнаты и устремилась в ванную. Влетев туда, она упала на колени и вовремя – ее сразу вырвало.

Ее еще всю трясло, как вдруг двери в ванную открылись и кто-то вошел следом за ней.

– Тебе плохо, – произнес Шейн. Это было очевидно.

Сесили опять согнулась над унитазом, очередной приступ рвоты скрутил ее.

– Уйди! – закричала она, что было силы.

Но тут ее опять вырвало.

– Эх ты, бедолага, – с явным сочувствием сказал Шейн и вышел, к ее несказанной радости. Но радость тут же уступила место боли.

Однако через минуту Шейн вернулся. Он накинул на Сесили халат и даже помог просунуть трясущиеся руки в рукава.

Она хотела было поблагодарить его, но не успела – помешал очередной приступ рвоты. Сесили наклонила голову над унитазом. Только теперь до нее дошел глубокий смысл, скрытый в смешной, на первый взгляд, фразе – «молиться фарфоровому богу».

Слева послышался шум льющейся воды, Шейн сидел на краю ванны и регулировал напор. Сесили совершенно потерялась, она взглянула на себя его глазами – мокрая от пота, полуодетая, чумазая – и не знала, куда деваться от стыда.

– Уйди, прошу тебя! – взмолилась она.

Бесполезно, он точно не собирался ее слушаться. Шейн не только остался, но и постарался облегчить ее мучения. Первым делом он собрал ее волосы и отвел их назад, чтобы они не пачкались.

Затем положил ей на шею охлажденное полотенце и прижал его плотнее рукой.

Боже, какое это было блаженство – чувствовать прохладу на разгоряченной и потной коже!

Но минутное облегчение быстро уступило место очередному выворачивающему ее наизнанку приступу рвоты. Он казался бесконечным, но у всего есть конец, в том числе и у плохого.

И все это время возле нее находился он, Шейн. Он регулярно окунал полотенце в холодную воду в ванной и то вытирал им ее потный лоб, то клал полотенце ей на шею.

Продолжительность и сила приступов понемногу уменьшались. Но Сесили, измученной и обессиленной, было уже все равно. Ею овладело глубокое отупение, полное безразличие ко всему.

Только одни его теплые и нежные руки, массирующие ей спину, шею и затылок поддерживали ее дух.

– Все хорошо.

Упершись лбом в край сиденья, она еле слышно прошептала:

– Что ж тут хорошего?

– А то, что самое худшее уже позади.

Ее желудок, уже совершенно пустой, опять судорожно сжался в напрасной попытке избавиться от мнимого содержимого. Сесили опять задергалась с раскрытым ртом над унитазом.

– Боже, как мне стыдно!

– Конец мучений уже близок, – усмехнулся Шейн.

– Как же я ненавижу «Охотничью бомбу»!

– Большинство повторяет эти же самые слова на следующее утро после возлияний.

Буря в желудке улеглась, Сесили откинулась назад, упираясь ягодицами в пятки.

Шейн спустил воду:

– Полегчало?

Она молча смотрела на него. Шейн сидел на краю ванны голый по пояс, но в симпатичных шортах, шорты промокли и прилипли к его ногам. Почему он был здесь? Почему помогал ей?

А ведь большинство мужчин, когда женщине так же плохо, как Сисили сейчас, скрываются подальше, лишь бы не видеть женских мучений, конечно, очень неприглядных и страшно унизительных. Ее макияж размыло, его следы можно было заметить где угодно. Глаза у нее покраснели, нос распух, губы дрожали, изо рта неприятно пахло.

Однако на Шейна ее страшный вид, отталкивающий и безобразный, не производил того впечатления, которое, по расчетам Сесили, должен был производить. Несмотря ни на что, Шейн оставался рядом.

Он снял полотенце с ее шеи, сполоснул и вытер ее лицо. У Сесили перехватило дыхание от чувства благодарности, даже не верилось, что он мог быть таким нежным, внимательным и чутким.

Почему он вел себя так, а не иначе? Ведь ему гораздо проще было бы оставаться в тех рамках, которые она сама для него начертила. Сесили посмотрела ему в лицо, прямо в глаза удивительно зеленого цвета, которые светились любовью и нежностью, и призналась самой себе.

Она влюблена. Влюблена по-настоящему, глубоко, сильно, безнадежно. Она летела стремительно навстречу неизбежному. Так, наверное, чувствует себя тот, кто, прыгнув с небоскреба, падает вниз прямо на твердый бетон. У нее пересохло в горле. Проглотив комок, она спросила:

– Зачем ты это делаешь?

Шейн аккуратно положил полотенце ей на лоб и переспросил:

– Делаю что?

– Так заботишься обо мне.

К горлу опять подкатил комок, в глазах стояли слезы, но это были слезы радости от того, что он протянул ей руку помощи, и от его доброго участия – когда она бессильно упала, он подхватил и поддержал ее. Раньше она не замечала за собой подобной сентиментальности, но, начиная с этой недели, Сесили все чаще думала о себе как о слабой женщине и не находила в этом ничего плохого. После того, как кончилось детство, никто больше так не заботился о ней.

– А почему мне нельзя чуть-чуть поухаживать за тобой? – Судя по его голосу, он даже слегка обиделся.

Болезненные спазмы в желудке прекратились. Сесили пригладила рукой волосы и, волнуясь, как любая женщина на ее месте, сказала:

– Я, наверное, выгляжу ужасно.

Что верно, то верно. Она нисколько не преувеличивала. Но главное, она была искренней, внезапно утратив всю свою хваленую холодную сдержанность.