Моя темная Ванесса - Кейт Элизабет Расселл

«Сколько сил нужно, чтобы причинить боль маленькой девочке? Сколько сил нужно девочке, чтобы это пережить? Кто из них, по-вашему, сильнее?» Вопросы повисают в воздухе, ответы очевидны: она сильнее. Я тоже сильная. Никто еще не смог понять, насколько я сильна.

Только меня не насиловали. То есть не по-настоящему. Иногда Стрейн причинял мне боль, но не так. Хотя я могла бы заявить, что он меня изнасиловал, и не сомневаюсь, что мне бы поверили. Я могла бы присоединиться к этому движению, в котором тысячи женщин возводят стены из каждого несчастья в своей жизни, но я не собираюсь лгать, чтобы стать как все. Не собираюсь называть себя жертвой. Если таких женщин, как Тейлор, утешает этот ярлык – на здоровье, но именно мне он позвонил, когда был в шаге от смерти. Он сам это сказал: со мной все было по-другому. Он любил меня, он любил меня.

Когда я вхожу в кабинет Руби, она сразу говорит:

– С вами что-то не так.

Я пытаюсь встретиться с ней взглядом, но не могу поднять глаза выше оранжевой шали на ее плечах.

– Что случилось?

Я облизываю губы.

– У меня горе. Я потеряла важного для меня человека.

Она кладет руку на грудь.

– Неужели вашу мать?

– Нет, – говорю я, – не ее.

Руби ждет объяснений; с каждой секундой она все больше хмурится. Обычно я очень откровенна, всегда прихожу к ней с несколькими заранее заготовленными темами, которые хочу обсудить. Ей никогда не приходилось вытаскивать из меня слова щипцами.

Я перевожу дыхание.

– Если я расскажу вам о чем-нибудь незаконном, вы будете обязаны сообщить в полицию?

Застигнутая врасплох, Руби медленно отвечает:

– Зависит от того, что вы расскажете. Если вы кого-то убили, я обязана об этом сообщить.

– Я никого не убивала.

– Я так и думала.

Она ждет, что я продолжу, и моя скрытность внезапно начинает казаться мне нелепой.

– Горе, которое я переживаю, связано с насилием, – говорю я. – Или с тем, что считают насилием другие. Я с ними не согласна. Мне просто нужно убедиться, что, если я не захочу, вы никому ничего не расскажете.

– Речь идет о насилии над вами?

Я киваю, не отрывая взгляд от окна за ее плечом.

– Я не вправе разглашать информацию без вашего прямого разрешения, – говорит Руби.

– Даже если я тогда была несовершеннолетней?

Она несколько раз быстро моргает.

– Неважно. Сейчас вы взрослый человек.

Я достаю из сумки телефон с заранее загруженной статьей о самоубийстве Стрейна и передаю его Руби. По мере чтения ее лицо мрачнеет.

– Это как-то связано с вами?

– Это учитель, который… – Я умолкаю, пытаюсь объяснить, но не нахожу слов. Нужных слов не существует. – Я однажды о нем упоминала. Не уверена, что вы помните.

Это было несколько месяцев назад, когда мы с психотерапевтом еще только начинали узнавать друг друга. В то время в конце сеанса она задавала мне обыкновенные вопросы – что-то вроде завершающих движений после долгой тренировки. Где я выросла, как развлекаюсь – обычные скучные темы. Однажды Руби начала спрашивать о моих писательских опытах, о колледже, о том, когда меня заинтересовало творчество. А потом спросила: «Поощряли ли ваше увлечение какие-нибудь учителя?» Этот невинный вопрос прорвал плотину. Я начала захлебываться, но не слезами, а глупым детским смехом. Я спрятала лицо в ладонях, сквозь пальцы поглядывая на ошеломленную Руби.

Под конец мне удалось сказать:

«Один учитель меня очень поощрял, но у нас были сложные отношения».

И после моих слов воздух в кабинете словно потяжелел. Казалось, это Стрейн говорил моими устами.

«Значит, тут кроется целая история», – сказала Руби.

Я, по-прежнему ерзая, кивнула.

Потом она очень тихо спросила:

«Вы в него влюбились?»

Не знаю, что я ответила. Наверное, так или иначе сказала да, а потом мы сменили тему, заговорили о чем-то другом. Но этот вопрос меня поразил. До сих пор поражает. Он предполагал активную роль – влюбилась ли я в него? Не помню, чтобы кто-то, с кем я делилась своей историей, меня об этом спрашивал. Вопросы сводились только к тому, спала ли я с ним, как все началось, как все закончилось, но никто ни разу не спросил, любила ли я его. После того сеанса мы больше об этом не упоминали.

У Руби отвисает челюсть.

– Так это был он?

– Простите, – говорю я. – Знаю, нельзя было вот так все это на вас вываливать.

– Не извиняйтесь.

Еще немного почитав, Руби кладет телефон экраном вниз на маленький столик между нами и смотрит мне в глаза. Спрашивает, с чего я хочу начать.

Она терпеливо слушает, в то время как из меня по капле сочатся слова. Я, как могу, стараюсь изложить ей краткую сводку: как все началось, что было дальше. Я не говорю о чувствах, о том, как это повлияло на меня, но даже сухие факты приводят Руби в ужас. Хотя не уверена, что заметила бы ее реакцию, если бы не успела так хорошо ее изучить. Ужас отражается только в ее глазах.

Когда час подходит к концу, она называет меня смелой – за то, что я призналась, доверилась.

– Для меня честь, – говорит она, – что вы решились поделиться этим со мной.

Уходя из ее кабинета, я спрашиваю себя, когда же приняла это решение. Неужели я пришла к ней с неосознанной готовностью открыться? Или все случилось помимо моей воли?

Меня гонит вперед одержимость, вызванная исповедью, внезапная легкость, оттого что я излила душу. Я обхожу группу туристов, один из которых говорит другому: «Никогда не видел столько окурков. Я ожидал, что здесь будет красиво». Я думаю о том, что весь сеанс Руби вела себя со мной, как с пугливым зверьком, готовым сбежать. Ее сдержанность – эхо медленных ухаживаний Стрейна. Каким он всегда был осторожным! Сначала прислонился коленом к моему бедру – такая мелочь могла быть случайностью, потом положил руку мне на колено и слегка похлопал – обыкновенный дружеский жест. Хлоп-хлоп-хлоп. Я и раньше видела, как учителя обнимают своих учеников, в этом нет ничего особенного. А дальше все только набирало обороты, потому что он понял, что я не против. Это ведь и значит, что все добровольно, – когда тебя постоянно спрашивают, чего ты хочешь? Хотела ли я, чтобы он меня поцеловал? Хотела ли я, чтобы он до меня дотронулся? Хотела ли я, чтобы он меня трахнул? Меня медленно тянули в пламя – почему все так боятся признать, как приятно это бывает? Принимать ухаживания – значит быть любимой и принимать заботу, словно хрупкая драгоценность.

Одержимость ослабевает и улетучивается, как только я попадаю в свою душную квартиру и вижу привычный бардак: незаправленную постель, обертки от еды на кухонной стойке, висящий на холодильнике календарь, который Руби заставила меня завести несколько месяцев назад. Каждый день посвящался до стыдного примитивным делам, которые естественно даются большинству людей, – постирать, вынести мусор, купить продукты, заплатить за аренду. Если бы эти задачи не маячили у меня перед глазами, я бы ходила в грязной одежде и ела только чипсы из ближайшего магазина.