Тайна наложницы - Шахразада

Халиф был доволен. Говоря точнее, халиф не верил своему счастью. Он ходил вокруг клетки, разглядывал драгоценный дар магараджи и не мог найти слов для выражения своего восторга. Улыбался и всеведущий визирь, ибо он был доволен тем, что Синдбад воротился без ущерба и с успехом.

– Скажи мне, Синдбад, а она дикая? – О, сейчас голос халифа был голосом самого обычного мальчишки, которому разрешили погладить строптивую соседскую кошку. – Ее обязательно держать в клетке?

– Не ведаю, мой повелитель. – Синдбад пожал плечами.

Визирю показалось, что купец знает куда больше, чем говорит. Однако Абу-Аллам решил пока оставить свои подозрения при себе. Быть может, он несправедлив к Синдбаду и пытается найти врагов даже среди верных друзей.

– Давай попробуем, – продолжил тем временем Мореход. – За весь путь моя пленница ни разу не повела себя, как дикое животное. Наверное, у магараджи были замечательные дрессировщики.

Он подошел к клетке и что-то вполголоса сказал. Визирь насторожился, но промолчал и на этот раз. Тигрица, не мигая, несколько мгновений смотрела на Синдбада, а потом лизнула его руку.

– Аллах всесильный, да она совсем ручная… – прошептал халиф.

Синдбад открыл замок и распахнул дверцу. Медленным царственным шагом красавица тигрица покинула тесную клетку. Она вышла и, остановившись, стала осматриваться.

– Синдбад, а нам можно к ней подойти?

Тот взял халифа за руку и, пробормотав про себя «да хранит меня Аллах милосердный», подвел его к тигрице. Она повела себя, как котенок: боднула его, лобастой головой поддев руку.

– Повелитель, она просит, чтобы ты почесал ее…

Халиф несколько раз робко провел рукой по голове своей пленницы. Басовитое урчание, раздавшееся в ответ, лучше любых слов показало, что тигрица признала своего нового повелителя.

Вот так Синдбад-Мореход исполнил еще одно поручение владыки Багдада.

Прошел год, даровав каждому из правоверных и радости, и горести. На год стали старше жители прекрасного Багдада, на год взрослее их дети. Не задело время лишь халифа багдадского Гарун-аль-Рашида. Теперь повелитель страны куда реже уединялся, предпочитая, как обычный человек, вымещать свое дурное настроение на нерадивых подданных. По секрету следует признать, что для этого у него всегда был не один повод.

Исчез, отягощенный секретным поручением, визирь Абу-Аллам. Тайны уже не так манили к себе халифа, почти излечившегося от душевной боли. Даже Ананке, судьба, не тревожила Гарун-аль-Рашида своим бестелесным появлением. Мир менялся.

Как-то на закате Гарун наконец смог распахнуть дверь в покои, которые некогда отвел для своей будущей жены. Здесь все было, как прежде: плотные занавеси на окнах, задернутые, дабы не дать выцвести покрывалам и коврам, притирания и душистые мази во флаконах у драгоценного венецианского зеркала. Целая стопка книг, ибо она, его Джамиля, была подлинной книжницей, и потому томик в толстой коже мог порадовать ее не меньше, чем драгоценная брошь или подвеска.

Все осталось таким же, как было тогда. Лишь тонкий слой пыли покрывал столики и кушетки, книги и зеркало, шкатулки и флаконы.

– О, моя далекая мечта, – едва слышно проговорил Гарун, надеясь, что Джамиля, где бы они ни была сейчас, все же расслышит его голос. – Чувствую, что приходит пора нам прощаться. Ты всегда была моей единственной… Ты была моей мечтой. Ты осталась ею и сейчас. Однако жизнь берет свое. Думаю, вскоре я запечатаю твои покои навсегда, как навсегда заточу в своем сердце дни, когда ты была со мной. И да поможет мне в этом Аллах всесильный и всевидящий!

Гарун, конечно, не рассчитывал услышать ответ. Он присел на кушетку, покрытую пятнистой барсовой шкурой, и взял в руки томик стихов. О нет, это он думал, что стихи, ибо обложка гласила «Эликсир любви». Так, воистину, могли называться только стихи.

Однако строки на тщательно выделанном пергаменте слагались в легенды, более чем сухо повествующие о волшебном напитке, который дарует пригубившему его радость видеть все богатство жизни, не бояться ее изъянов и с радостью встречать каждый новый день. Ибо любовь к жизни куда более всеобъемлюща, чем любовь к женщине или мужчине. Именно любовь ко всему миру, к каждому дню и часу ведет по жизни того, кто находит в себе силы наслаждаться каждым мигом существования.

Чем больше читал халиф, тем более странное чувство овладевало им. Он вдруг понял, что, имея гарем, не имеет любимой, имея власть, не управляет ничем, даже самим собой. Что, внешне похожий на любого из живущих под этим небом, внутри он подобен камню, ибо душа его стала шкатулкой-хранительницей боли. И годы, что прошли, лишь сделали прочнее замок на этой шкатулке.

– Вот потому я и не старюсь… – пробормотал халиф. – Ибо не живу, а лишь, подобно марионетке, изображаю жизнь…

«Ты прав, мудрый правитель, – согласилась с ним давно уже молчавшая Ананке, – лишь сейчас ты пробуждаешься к подлинной жизни. И эликсир, о котором только что узнал, тебе более чем необходим! Решись же ступить на пыльные дороги собственного царства, пройди туда, где рождается эликсир, пригуби его… Иначе твоя судьба отвернется от тебя, забрав последнее – твое «я», твой могучий, хоть и дремлющий под покрывалом боли разум… Пришла пора!»

– Да будет так, мудрейшая… Да будет так! Пришла пора!

И халиф покинул покои, забыв запереть их. Никогда не поселится здесь та, что ушла из жизни. А значит, пора свежему ветру перемен ворваться в самые дальние тайники его, халифа, души так же, как и в наглухо запертые некогда покои.

Синдбад-Мореход вернулся в Багдад к жене, детям и повседневным заботам. Дни слагались в месяцы, те – в годы. На исходе второго года город облетела удивительная весть: халиф покинул пределы дворца и шествует по городу! Удивлению горожан, привыкших к правителю-затворнику, не было предела. Даже водоносы, люди, видевшие, казалось, все на свете, в изумлении останавливались, дабы насладиться небывалым зрелищем.

Халиф заново открывал для себя свой город. В тот памятный день он начал путь у дворца, прошел, сопровождаемый трубными звуками зурны и криками глашатаев, через базар, по длинным улицам, что вели на полуденную окраину, и остановился у распахнутых настежь ворот в жилище Синдбада. Помедлил, быть может, чтобы усмирить бешено бьющееся сердце, и решительно вошел. Правильнее сказать, он сделал несколько шагов в сторону беседки, откуда, он знал это, за ним наблюдает везучий купец и его мудрая и терпеливая жена.

В этот раз халиф не стал сравнивать свою судьбу с чьей-то чужой. Ибо знал, что пути назад нет, а вот впереди еще много чудес и светлых надежд.

Синдбад смотрел на халифа так, словно видел его впервые. Купец, конечно, знал, что он сверстник повелителя. Но в полутемных покоях Гарун-аль-Рашид казался ему человеком пожилым, согнутым заботами и томимым неясной жаждой. Сейчас же, при ясном свете дня, Синдбад увидел, что на самом деле халиф совсем не стар: на щеках его играет бледный румянец, обычно полуприкрытые глаза сверкают, как драгоценные алмазы, руки, перебирающие четки, молоды и сильны.