Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой - Марлена де Блази

— Она ждала смерти. Месяц назад, может, меньше, на очередном обследовании выявились новые образования. Она потянулась за кошельком, за свитером. Доктор объяснял, что надо будет сделать. Она его поблагодарила. Улыбаясь, как будто после приятного визита. И он, и я знали, что она уже решилась умереть.

Только что стемнело, мы сидели на полу на террасе, Фернандо и я — прислонившись к стене конюшни, Барлоццо — напротив.

— Как раз вскоре после того она созвала вас всех играть в хозяек. Думаю, она уже начинала слышать этот грохот, вихрь смерти. Люди знали. Все знали. Но пока она не увидела тех ужасных снимков на белом экране, она не слушала того, что знала. Я знал, она думает, что ее медленное долгое умирание — не лучший способ любить меня, и никогда не умолял ее, ни разу. Никогда не сердился, не спрашивал почему. И она ускользнула так быстро, как могла. Без страха. Без надежды. Древний способ встречать жизнь и встречать смерть. Но в эти последние дни не было ничего, похожего на отчаяние.

Я не плакал при ней. И Флори если плакала, то одна. Она захотела помыть стены, все стены в своем доме, и мы их вымыли. Она мыла нижнюю часть, потом выпрямлялась, осматривала верхнюю и говорила мне, где остались пятна. Мы потратили целый день, а когда я спросил ее, почему ей так важна чистота стен, она сказала: «Потому что в этом я еще могу решать». Она сказала, что не хочет пятен на стенах, так же как на красоте этих последних месяцев. Думаю, она осталась довольна. Она жила жизныо, о которой мечтала с юности, и не так важно было, сколько она продлилась, как то, что она наконец сбылась. Но я был уверен, что время у нее есть. Я думал о месяцах, может, о целом годе. Иногда осмеливался думать о большем. Неважно, когда оно настало, я никогда не смог бы подготовиться к этому утру. И она поняла это раньше меня. Она все повторяла мне, как меня любит. Говорила и говорила, будто старалась произнести эти слова всеми своими голосами. Голосом девочки, молодой женщины. Голосом до ее болезни. Я думаю, боль и радость для Флори были равны. Она оставила записку. — Он вынул из кармана рубахи маленький конвертик, такие посылают с букетами цветов, достал из него карточку. — Она оставила мне семь слов. «Я хотела, чтобы смерть застала меня танцующей».

Ночь обещала быть звездной, первые звезды уже мерцали, хотя красное солнце еще заливало тосканские холмы. У каждого из нас была в руках свеча. Священник в пурпурном одеянии ждал, алтарный служка зажигал кадило. Когда дорога от деревни опустела, все подошли, священник прочел литанию. Туман ладана дрожал над могилой, цветы падали в яму: первые звонко ударились о металл, остальные издавали звук, похожий на «тс-с».

Вернувшись домой, мы открыли бутылку вина и еще немного поговорили. Я сказала Фернандо, что Барлоццо в этот вечер казался мне ребенком.

— Мне хотелось взять его на руки, обнять, сказать, что боль пройдет.

— Он знает, что не пройдет. Но это хотя бы его боль. Наконец его, а не отца и не матери. Как он сказал о Флори: «Думаю, для нее боль и радость равны».

Мы сидели у нашего очага и говорили друг другу, что это последний весенний огонь. Мы говорили об этом каждую ночь, когда не разводили огня в уличном очаге, но так и не могли отказаться от обряда сидения у огня.

— Мы ждем Князя? — спросила я.

— Думаю, ждем, хотя и знаем, что он не придет.

Мы поужинали у очага, накрыли кастрюлю тарелкой и поставили на приступку. Угощение для Санта-Клауса, подумалось мне. Фернандо подумал о том же, и мы посмеялись. Хорошо было смеяться. Как глоток крепкого напитка открывает место для новой порции, так смех дал место новым слезам. У нас с Фернандо была не одна общая мысль. Мы накинули свитера на плечи, завязали рукава узлом. Нам не пришлось гадать, где его искать. Мы пошли на сатро santo. Найти могилу было нетрудно, она, единственная, была освещена факелом, и при его свете мужчина копал землю.

— Я решил, что ей приятно будет спать под гранатом, — сказал он, опираясь на лопату.

Деревце высотой не больше метра, но уже с толстыми перевитыми ветками, с черной грубой корой. Серьезное дерево. Он вовсе не удивился, увидев нас, продолжал работать, полил землю из пластикового ведра, мягко прихлопал ее у корней, засыпал впадину, снова примял. У него в тачке была большая бутыль с водой, он искупал деревце, подождал, пока земля и ветки напьются, и полил еще. Два карликовых гранатовых дерева, посаженные в большие терракотовые урны, он поставил по бокам саженца. Закончил. По крайней мере, пока, подумала я, догадываясь, что он уже думает об оливе и паре виноградных лоз. Он сел на скошенную траву, подтянул колени к подбородку, закурил две сигареты, передал одну Фернандо.

— Сегодня я тоже хочу покурить, — сказала я, и он протянул мне пачку, молча, не задавая вопросов.

Мой муж прикурил мне сигарету от своей, зажав ее губами. Мы все сидели и курили, и никто из нас не заплакал, пока не вернулся домой.

Па следующий день по дороге к бару мы встретили Князя. Под мышкой он нес свой любимый синий пластмассовый ящик для переноски, полный цветов.

— Первые цветы тыквы, ragazzi. Хороши, все женские.

— Это надо понимать так, что я готовлю обед? — спросила я.

— Не для меня. Пока нет. Может, когда вы вернетесь с юга.

Так он дал понять, что нам надо уезжать, не откладывать больше своих планов.

— Мы вскоре соберемся, — ответил Фернандо, предлагая другу шанс передумать.

— А это — подарок на прощание, — сказал он, передав ящик Фернандо.

— Ну, ладно. Увидимся в начале июля.

Они с Фернандо все решили.

Я отдала Князю ключ от нашего дома. От «палаццо Барлоццо».

— На случай, если тебе понадобятся бархат и парча, — пошутила я, привстав на цыпочки и притягивая его к себе, чтобы поцеловать.

А думала я, что ему, может быть, захочется посидеть как-нибудь утром наверху, на месте Флори у окна, почитать немного. Фернандо, не желавший, чтобы Князь видел его слезы, повернул прямо к дому. Я так плакала, что мне было все равно, кто меня увидит, и я, крепко обхватив его грудь, так высоко, как могла дотянуться, прижималась к Князю. Обнимала его изо всех сил, и он мне не мешал. Я подняла на него глаза.

— Ciao, bestione, чао, большой зверь. Помни, как я тебя люблю.

— Ciao, piccola, чао, малышка.

Он поднял лицо к солнцу, отвернулся от меня и стоял так, пока я не скрылась в доме.

Мы заново собрались, проверили все, отнесли чемоданы в машину. Выезжать решили на рассвете. Подъели то, что осталось в шкафах, — ужин из камней. Одинокая сарделька, проросший картофель, три кусочка баранины. Мы сварили все это на уличном очаге. Машина была загружена, и мы вышли в сад с остатками вина. Не хотелось уходить в дом. Фернадо притянул меня к себе, прижался грудью к моей груди, и так мы сидели на жесткой майской земле. Сумерки — это женщина. Она никогда не уходит сразу. Она, как шлейф свадебного платья, тянет за собой розовеющие облака, не замечая наступающей на пятки ночной синевы. Пролился благодатный дождь, прошелестел нежно, не потревожив огня. Молоденький месяц до блеска начистил звезды, и я сидела, подняв лицо к дождю, к свету, позволяя трепетному ветерку поцеловать меня, подобно неверному любовнику, уходящему к другой. «Вот где я хотела быть, вот что делать». В моих мыслях не было ничего тщеславного. Едва ли можно было растянуть мою маленькую жизнь на нужды и желания множества людей. Но вот, я хотела того, что уже получила. Хотя и знала, что морской воды не удержать в ладонях, луну не пришить к небу. Вся жизнь — ни больше ни меньше как короткая прогулка по парку, один-два круга пляски у костра.