Хорошо посидели! - Даниил Аль

— Да нет, зачем же. — начал было я.

— Ложись. Все по справедливости. — С этими словами говоривший слез с верхней полки. Я увидел высокого широкоплечего человека лет двадцати пяти. На нем был хороший костюм. Брюки были заправлены в голенища хромовых сапог. Красивое лицо его показалось мне даже интеллигентным. Бросался в глаза сильно раздвоенный подбородок.

Незнакомец протянул мне свою большую и сильную ладонь.

— Олег, — представился он. — Из Тайшета перегоняют после суда. Прикончил там одного такого же, — Олег показал под нары. — Тоже за настоящего себя выдавал. А оказался самой настоящей сукой.

Олег вынул из бокового кармана пиджака пачку «Казбека».

— Кури. Ну, чего смотришь? «Казбека» давно не видал?

— Да. Ровно десять месяцев не видал.

— Вот и закуривай. Это мне дружки в дорогу дали. Пачек десять собрали. Эта последняя.

К решетке нашего купе снова подошел конвоир.

— А, Олег! — сказал он с явной почтительностью в голосе. — Отдохнул. А где же вся эта новая кодла, которая в Вологде села? Неужели все под полками сидят?

— А где же еще этой кодле сидеть, как не под полками?! Ей там самое место — удобно, темно, а главное, привычно.

— Это правильно, — сказал конвоир и отошел.

— Я сам не питерский, — продолжил разговор мой новый знакомый. — Я из Донбасса. Но в Питере бывал и питерских уважаю. Сколько их ни встречал по лагерям — все в большинстве люди.

— Разные там у нас есть. Есть хорошие, а есть и очень даже паршивые.

— Это тоже верно. Меня один раз в Питере судили. Адвокат был человек! Ну, человек в натуре. А прокурор — сука. Самый натуральный гад. Так что ты правильно говоришь. А ты сам-то кто?

— Он человек. — подал голос Рука, до того молча «поедавший» Олега глазами.

— Не про то я, — отмахнулся от него Олег. — Я спрашиваю — ты кем был до ареста?

Я в двух словах рассказал про себя.

— Историю я не уважаю, — сказал Олег. — Она еще хуже химии.

— Олег, а Олег! — раздался из-под полки чей-то заискивающий голос. — Тебя как кличут-то?

— «Смирный». Слыхал?

Внизу заерзали, разом зашептали:

— «Смирный»! Это «Смирный». Знаю. Я так сразу и подумал.

— Не бреши!

— Гад буду — сразу так и подумал.

Стало ясно, что кличка «Смирный» широко известна в воровском мире.

— Интересно — почему вам дали такое прозвище? — спросил я.

— По фамилии, — улыбнулся Олег. — Смирнов моя фамилия. Вот и окрестили.

— Совсем как в школе, — заметил я. — Там тоже прозвища часто из фамилий производят.

— Бывает. Меня и в школе так называли. Ну, вот что, — продолжил Олег, — ты ложись. Подушку сюда! — приказал он сидящим под полкой. — Через несколько секунд из-под полки подали чей-то бушлат.

— Ложись, отдыхай.

— Нет, я посижу. Скажите, Олег, нельзя ли наших спутников выпустить из-под полок, нехорошо их там держать?

— А зачем выпускать? Они же не просятся, чтобы я их оттуда выпустил. Значит, им там хорошо. Эй вы, шобла, хорошо вам там, под полкой?

— Хорошо! Нормально! Жить можно, — послышалось снизу.

— Слыхал? — усмехнулся Олег. — Так что ложись спокойно.

— Нет, нет, спасибо. Я посижу.

— Ну, дело твое, — Олег полез на свою полку.

Я взял бушлат, предназначенный мне в качестве подушки, и опустил его под полку. Кто-то молча принял его. Рука, тоже молча, выразил свое отношение ко мне, покрутив пальцем у виска. Я пожал плечами. Рука во весь свой небольшой рост растянулся на нашей полке. Второе нижнее место так и осталось пустым.

Утром, после оправки и завтрака, Олег разрешил всем сосланным ночью под полки оставаться наверху. Впрочем, дальнейшее наше совместное путешествие продолжалось уже недолго.

Начальник конвоя прошел по коридору, останавливаясь возле каждого купе и называя фамилии тех, кому следовало подготовиться на выход.

«Ерцево, Ерцево, Каргопольлаг», — понеслись возгласы из разных концов вагона.

Меня охватило странное волнение. Странное тем, что я никак не мог осознать, чего же я хочу — чтобы меня выгрузили здесь или чтобы повезли дальше. Стало как-то жутко: неужели вот-вот, сейчас меня приведут в лагерь, и прямо сейчас начнутся те самые девять лет, которые я должен в нем провести. Инстинктивно хотелось хоть ненамного отодвинуть этот момент, момент встречи с новым, неведомым поворотом судьбы. Но, с другой стороны, мне хотелось, чтобы меня выгрузили именно здесь, в Ерцеве, и я боялся, что повезут дальше, куда-нибудь в Инту, в Ухту, в Воркуту.

Начальник конвоя подошел к нашему купе, переложил несколько тощих папок, бывших у него в пуках, и назвал двоих, которым надо было приготовиться на выход с вещами. Первым был назван Олег Смирнов. Вторым — я.

Начальник конвоя отошел к следующему купе. Олег и я стали прощаться с нашими попутчиками.

Олег назвал на память с десяток своих «огоньков» — то есть друзей, находившихся, как ему было известно, в северных лагерях, и наказал всем ворам, которые попадут в тот или иной лагерь, передать от него приветы. А я просто пожелал всем попасть в хорошие условия и как можно скорее выйти на свободу.

Мне было по-настоящему грустно расставаться с Рукой. Я вынул из своего «угла» носки и теплое белье, которое он уже надевал в вологодской пересылке, и протянул их ему.

— Не надо, мужик, — сказал он, отводя мою руку. — Не надо. Не беру — все одно проиграю. — Он дружески похлопал меня по плечу. — Живи. Не забывай. Может, еще и свидимся.

Свидеться нам больше не пришлось. А жаль. В первое время я нередко спрашивал прибывавших к нам из других лагерей, не встречали ли они Руку. Потом, в бурном потоке новых лагерных впечатлений, я о нем постепенно забыл. Но, спустя годы, вспоминая свою тюремно-лагерную эпопею, вспомнил и о нем. Интересно было бы узнать — как сложилась его судьба. То ли погиб он от «пера» какого-нибудь «Мыша», то ли помер в лагерном бараке, не дотянув очередной срок. То ли победила добрая человеческая душа, которая, несомненно, в нем жила. И тогда, быть может, вернулся он к человеческой жизни и как бывалый добрый дедушка воспитывает внуков, изо всех сил стараясь отвадить их от соблазна воровской судьбы.

С Олегом «Смирным» мы, правда, не сразу, но оказались на одном лагпункте.

Позднее, находясь в лагере, я написал короткое стихотворение, посвященное моему путешествию по этапу:

Нетрудно заметить, сколь сильно отличается эта поэтически обобщенная картинка от «презренной», но зато реальной прозы жизни. Ну все, буквально все, было на самом деле совсем не так, как написано в стихотворении. Оно и не про меня. Не был я в то время старым чудаковатым профессором. Не было у меня рюкзака. Никто из соседей не предлагал мне кружку чая. Все было иначе. Но вместе с тем, что-то такое, что отразилось в этом стихотворении, все же было. Да, все мы — «ширмачи, домушники, пятьдесятвосьмушники» — ехали вместе, «по одной дороге». Ехали, само собой, «под уклон». Одному профессору — московскому историку-иранисту Штейнбергу — было это, правда, не в нашем эшелоне — действительно срезали рюкзак, пока он спал, сидя на нижней полке в купе «Столыпина». Он сам мне об этом рассказывал по прибытии к нам в лагерь. И рассказ его был пронизан наивным удивлением — «Как же это так?!» Главное же, что верно отразилось в этом стихотворении и что тогда, в дороге, мне в голову еще не приходило, — заложено в этих строках: