Встреча в час волка - Евгения Михайлова

— Что ты творишь? — прохрипела Марина. — Ты же погибнешь! А я и так мертвая. Это я устроила себе казнь. За тебя. Я позвонила, но мне в голову не пришло, что ты бросишься в огонь. Я хотела тебя увидеть… когда меня вынесут.

— Дура, — заплакала Ника. — Нас спасут. Там пожарники.

Она бросилась к Марине, обняла ее, они вместе упали на пол, и Вероника старалась собой закрыть подругу от огня. А Марина вдруг прижала свои политые из вазы руки к лицу Вероники. Она его спрятала от пламени.

— Я в любом случае хочу спасти твою красоту. Даже, если мы здесь задохнемся обе.

…Их спасли. Михаил потерял за эти минуты столько лет жизни, что, казалось, на будущее уже не осталось ничего. Но когда он увидел свою чумазую, но живую Нику, — вот тогда он понял, зачем родился.

Марину несли на носилках. Она обратилась только к Михаилу:

— Повезло тебе. Как ни одному человеку на свете повезло. Даже я не сумела ничего испортить.

И они взялись все заново строить — каждый свой уклад, свой покой и свое беспокойство. Вредная привычка жить иногда дарит и золотые плоды.

/Одно из последних стихотворений Ады Якушевой. Барда, поэта, журналиста, первой жены Юрия Визбора, растерзанной болью на четвертой стадии рака без лекарств/

Тот, кто рассчитал шкалу боли, наверное, был не совсем в курсе, что такое боль. Датчики и приборы не берут ту высоту, на которую способна забраться боль. Великие ученые, ссылаясь на уровни физической боли, ориентируются на приборы и свидетельства пациентов, которые ее описывают. Самый высокий уровень — десять. Человек раздавлен болью, он в полубреду, а мозг продолжает ее предательски фиксировать, и мученик способен потом, когда его участь облегчат, рассказать, как это было.

Лина перешла, похоже, из этого уровня в тот, о котором никто не написал. Она выходила из спасительного полубреда в совершенно ясное пространство, в котором все вокруг, вся предыдущая жизнь, все, что создавалось для нее, — это набор орудий пыток. От них не уйти. Любые слова, к ней обращенные, — это боль. Любые руки, к ней протянутые, — это руки палачей. А голос, крик и надежда умирают. Нет больше потребности к кому-то обратиться, чужой взгляд и каждый звук еще выше взвинтят боль. Об этом и потом рассказать невозможно.

Возвращаясь к себе из этого четкого пространства, Лина ищет каких-то ответов. Читает и читает информацию о том, что так не бывает. Не должно быть. Что боль — это наука. Это война. Что есть огромное количество ученых и врачей, которые посвятили жизни только борьбе с ней. И для них минуты боли пациентов — это поражение науки. Часы — это преступление тех, кто на страже человеческой жизни.

Лина не там, где эти люди. Она в Москве, где человеку на четвертой стадии рака не дают болеутоляющих. Она одна. Она забыла, что такое сон. Она глотает какую-то еду не для того, чтобы жить, а для того, чтобы найти паузу, в которую возможно вздохнуть, поднять себя и выйти из квартиры. С самой простой целью — вынести мусор, купить хлеб и дешевые болеутоляющие, которые имеют смысл при порезе на пальце. Но главное — другое. Показать себя людям. Показать, что еще жива. Она очень боится, что, если не выходить несколько дней, ей взломают дверь, дотронутся, причинят еще большую боль. Жизнь это или нет, Лина давно уже не понимает.

На кухне у нее хлеб в пакете и большая кружка с белой жидкостью. Когда заходит соседка или заглядывает по старой памяти хирург, который ее оперировал в клинике, Лина говорит, что в кружке молоко. На самом деле это растворенные в воде таблетки анальгина. Горсть таблеток. Ни их горечи или облегчения от них Лина не чувствует. Но это ее борьба. Она что-то делает. Она хочет быть, вот в чем ее беда. Несмотря ни на что, исчезнуть совсем, перестать себя ощущать она не хочет.

Лина дожидается туманного просвета между болью, поднимается с кровати, добредает до ванны, моется. Надевает брюки и майку, завязывает рукавами на талии теплую кофту на тот случай, когда появится в этой жаре могильный озноб, предвестник боли. Берет сумку-тележку для продуктов, привязывает к ней пакет с мусором и отправляется в нереальную жизнь других людей, которые громко говорят, смеются, поют, пьют, ругаются. Их судьба все это им позволяет. Им боль не затыкает рот, не связывает дыхание.

Она выходит раз в несколько дней. Маршрут один и тот же. А дорога до мусорного бака в голубом каркасе все длиннее. А лестница в магазин «Перекресток» становится все выше, смотрится все мрачнее, выходящая из него толпа — все сплоченнее и агрессивнее. Лина сжимается, проходя мимо людей. Она собирает все свои силы, всю свою храбрость. Она старается идти, как все, выглядеть, как будто просто живет, а не умирает. Лине стыдно умирать. Ей страшно, что эти здоровые люди увидят ее единственную тайну и добьют. Если не физически, то просто брезгливостью и презрением.

Она осторожно передвигается между витринами, отражаясь в зеркальных колоннах. Ей страшно смотреть на свои отражения. Так не похожа она на других. Лина вышла из магазина, положила в сумку-тележку батон и пакет молока. Несколько минут передыхала, прислонившись к стене. Потом провела ладонью по взмокшему лбу. Самое страшное позади. Теперь путь обратно. Минут тридцать-сорок, и она сможет закрыть дверь в свое одиночество. На мгновение оно покажется ей благом. Оно и есть благо. До прихода боли. Не так давно путь от дома до магазина Лина пробегала за пять минут максимум.

Виктор сидел на высоком бордюре у магазина и смотрел на Лину. Он изучил ее несложный маршрут, и всякий раз, когда мог оставить работу, приезжал, чтобы проводить ее на расстоянии от дома до этого магазина и обратно. Он не видел ее три дня. Лина очень похудела. Какой бездонный, затравленный взгляд. По картине ее внешних изменений за последние десять дней Виктор Киселев, хирург-онколог, может с высокой вероятностью назвать срок. Приговор Лине Родиной был вынесен консилиумом перед выпиской. Осталось… Мало. И Виктор шагнул веред. Сделал наконец те шаги, которые запрещал себе до сегодняшнего дня. Он понял сейчас, что спасать себя поздно. Он не простит себе никогда, если опять оставит ее одну.

Лина видела только туман и слившиеся лица. Одна стена. А Виктор видел только ее лицо. Удивительное, тонкое, нежное, страдальческое лицо, которое так поразило его, когда он увидел Лину впервые. Он так хотел ее спасти. Но не получилось. Она вдруг потянулась к его взгляду. Подняла на него свои огромные, светлые, как будто прозрачные глаза, похожие на драгоценные камни. Убрала прядь пепельных волос с высокого лба. Бледные губы вздрогнули. То ли улыбнуться хотела, то ли всхлипнуть. Она отказалась от химии и облучения: боялась «отупеть», как она выразилась. Он не настаивал. Шансы в ее случае все равно были нулевые.