Жена журавля - Патрик Несс

— Попробуй.

— Попробовать что?

— Попробуй обидеть меня.

Он смущен и сбит с толку. Но она продолжает дразнить его, летая туда-сюда прямо у него перед носом.

— Госпожа! — взрывается он и набрасывает на нее одеяло из лавы.

Она кричит от боли. Поворачивается к нему и показывает свои руки в волдырях и безобразных ожогах.

— Госпожа! — кричит он, приходя в ужас.

Но она отлетает туда, где ему ее не достать.

30 из 32

— Где же теперь твоя ненависть, муж мой? — спрашивает она. — Где твои муки, твои наказания? Ты можешь обидеть меня… — Она вызывающе поднимает голову: — Что же ты будешь делать?

Она поворачивается к нему спиной и улетает, не торопясь и не испытывая страха, просто улетает. Прочь от него.

Он дрожит, ибо начинает понимать, что она с ним сделала. Тот ужас, тот кошмар, который она с ним сотворила, куда страшнее любого прощения.

Он злится, и гнев его нарастает.

Она исчезает вдали — песчинка света в полночной мгле.

— Я догоню тебя, госпожа, — говорит он. — Я буду преследовать тебя до конца времен, и…

Но она не слушает.

А он не преследует.

Его сердце болит. Болит от любви. Болит от ненависти. От пули, засевшей внутри.

Его ярость растет.

— Госпожа! — восклицает он злобно. — Госпожа!

Он носится над землей, уничтожая все на своем пути, но это не приносит ему удовлетворения — ни вид людей, разбегающихся от него в страхе, ни руины городов, ни лесные пожары его совершенно не радуют. Он возвращается к горизонту. Она по-прежнему песчинка света в полуночной мгле, единственная звездочка в черном небе.

— Госпожа, — повторяет он.

31 из 32

Он долетает до леса и вырывает с корнями самое высокое дерево. И стискивает его в кулаке, пока оно не становится прямым и легким. Долетает до городов, плавит железо из их орудий смерти и мастерит наконечник стрелы. Из самых прекрасных птиц, каких ему удается найти и уничтожить, он делает этой стреле оперение. Свивает тетиву из самых тонких сухожилий мира, не обращая внимания на плач своего детища. И отливает лук из собственной лавы, остужая ее совсем немного, чтобы не утратила гибкости.

Изготовление этого оружия занимает у него мгновение и вечность, но она не исчезает с горизонта. Она все еще там, навсегда, как и пуля, застрявшая в его сердце.

— Это еще не конец, госпожа, — говорит он, прицеливаясь.

И пускает стрелу.

32 из 32

Стрела попадает в нее.

— О, любимый! — кричит она от боли и невыразимого удивления. — Что же ты натворил?

И падает, падает, падает обратно на землю.

Пожар начался так (1).

В верхней половине таблички яростно извергался вулкан из слов, выстреливая в мир глаголами, прилагательными и частицами, пожиравшими все, чего бы они ни касались. В нижней же половине, с какой-то намеренной парадоксальностью, с неба падала женщина из перьев. У нее было лишь одно слово — обрезанное снизу, чтобы скрыть его точное значение, — и это слово пронзало ее сердце насквозь. Она падала, печальная и покорная, хотя по ее позе можно было решить и то, что она уже завершила падение, брошенная на землю яростными руками вулкана.

Табличку эту Кумико поместила на полку в один ряд с остальными. В каждом углу комнаты она зажгла свечи, и таблички поблескивали в теплых отсветах пламени, точно миниатюрные солнца в храме древней богини.

— Странный вышел финал, — сказал Джордж. — Вулкан разрушил себя собственной яростью, так и не дотянувшись до госпожи…

— Возможно, такой финал даже лучше для них обоих, — заметила Кумико. — Хотя и печальный, да. Но в каком-то смысле это вообще не финал. Все истории начинаются до того, как начаться, и не заканчиваются никогда…

— Что же с ними происходит потом?

Вместо ответа она взяла его за руку, вывела из гостиной и утянула по ступенькам туда, где стояла их уже общая кровать. Это не было похоже всего лишь на плотскую страсть, но когда они оба разделись, она прижалась к нему всем телом и погладила его по волосам. Он заглянул ей в глаза. Отражая луну, те сияли золотистым светом.

— Кто ты? — спросил он ее. — Я тебя знаю?

— Поцелуй меня, — только и ответила она.

Так он и сделал.

А внизу, в гостиной, всё горели свечи, пламя подрагивало и плясало. Одна свеча, впрочем, оказалась с изъяном. Горела неровно, довольно скоро прогорела лишь с одной стороны, и воск растекся по старому кофейному столику Джорджа. И это было б еще полбеды, но сама свеча потеряла баланс и начала медленно заваливаться набок, все ниже и ниже.

Через какое-то время Джордж, вынырнув из океана невозможной нежности и блаженства, на секунду даже принесших осознание, будто счастье в его жизни вполне возможно, сел в постели. Кумико сонным голосом спросила, куда он.

— Надо бы задуть эти свечи, — ответил он.

Но было уже слишком поздно.

Пожар начался так (2).

Когда Кумико поместила на полку последнюю табличку, Джордж задул зажженные ею свечи, и они отправились в постель. Они любили друг друга медленно, почти печально, но с такой нежностью, что на секунду Джордж решил, будто они наконец-то преодолели то странное, мистическое испытание, которому он даже названия не мог подобрать, и благополучно добрались до спасительного берега. Он заглянул ей в глаза. Отражая луну, те сияли золотистым светом.

— Кто ты? — спросил он ее. — Я тебя знаю?

— Поцелуй меня, — только и ответила она.

Так он и сделал.

Позже они заснули, а потом Джордж, не просыпаясь, встал.

Он спустился по лестнице неуверенной походкой лунатика. В темной гостиной приблизился к самой первой табличке («Она родилась от дыхания облака…») и схватил ее с полки. Небрежно швырнул на кофейный столик. Потом схватил вторую табличку и швырнул ее туда же, на первую. Так он швырял таблички одну за другой, пока не дошел до последней, законченной только что. Ее он поместил на верхушку этой пирамиды из табличек, теперь уже перебитых и разлетевшихся на осколки, отрывки бумаги и перья.

Все так же в темноте он нашарил коробку спичек, которыми они зажигали свечи. Достал одну спичку, чиркнул и, хотя зрачки его тут же сузились от неожиданной вспышки, не моргнул, не сощурился и даже не отвел взгляда в сторону.

Он поднес горящую спичку к основанию груды. Вязкий пластик — основа табличек — сначала никак не хотел разгораться, но потом занялся слабым голубоватым пламенем, которое охватило бумагу, перекинулось на перья и стало разгораться все ярче, распадаясь на жадные огненные языки.