Письма к Вере - Владимир Набоков

Повторяю тебе, больше сделать, чем делаю, – невозможно. Сейчас иду завтракать к Kaun, американцу. Он получил книжки и очень доволен. С Сабой больше о Рауше не говорю. Принимаю к сведению твой совет. «Отчаяние» перешлем в Берлин. Идут разговоры через Струве, жену Петра Бернгардовича, у которых я побывал, о моем вечере в Белграде: нужно будет установить срок. Видел эти дни Роша, Раушей, Наташу, Сергея, Эргаз, Кянджунцевых и других. Забавная вещь: привезу тебе два длинных письма, полных ужасной ругани по моему адресу от гнусной госпожи Новотворцевой. Это безумно смешно.

Париж – Берлин

Скоро уже увидимся. Сейчас иду на вечер у Эргаз, с Marcel и Куприными, а только что в течение трех часов надписывал книжки, 24 штуки, и писал адреса, сидючи у довольно милого Коварского. Я опять начинаю ужасно уставать. Утром бегал на почтамт, писал в Бельгию, а то все визу не дают. Но если мне не дадут, просто поеду с транзитной. Потом завтракал в ресторане с Берберовой, а сейчас до Эргаз нужно еще успеть забежать по дороге к Струвам.

Коварский мне сказал, что я уже заработал 600 франков на «Подвиге», но они еще не поступили, а продано уже 300 экземпляров, что считается очень хорошо. И вообще, проснулись и другие мои книги. Здесь почему-то все любят «К.Д.В.». Это забавно. Подумать, через месяц-полтора мы уже будем собираться в По. Да, я вчера был в переводной конторе Слонима. Я сказал, что дам им трехмесячный опцион на английский «К.Д.В.», но сделаю это уже из Берлина, так как боюсь напутать. Они жаждут этого. Кажется, есть возможность английского издания. Спасибо за «Камеру». Вечером вчера был у Волконских. Был бомонд, потом играли в petits jeux, и тут я попал в свою стихию. Я эти дни не успеваю хорошенько тебе писать, вечно я на торчке, уже прямо мечтаю о спокойном Берлине. Видался вчера днем с Сергеем. Очень мирно и даже тепло беседовали. Завтра посылаю свадебную телеграмму и постараюсь поймать Соню. Мне нужно идти.

Париж – Берлин

Ну что ж, завтра иду с Николаем на Feux croisés, а послезавтра, 26-го рано утром, еду в Бельгию. Предчувствую невероятное утомление. В тот же вечер читать, и опять читать в следующий. Во вторник был у Струве. Видел Ю. Ю., которая сузилась лицом и почернела (волосы, ресницы), но все так же механически разговорчива. Глеб на днях, вчера кажется, читал в Лондонском университете лекцию обо мне. Четверо детей, а у жены Алексея Петровича, очень похожего на Глеба, трое. Не знаешь, кто она? Катуар. Музыкант и двоюродный брат и друг детства. Оттуда я пошел к Эргаз, где нашел Марселя, чрезвычайно похожего на Айхенвальда, но гораздо моложе, и – en route – Куприных и Сергея, который дает Эргаз уроки английского языка. Куприны почти не говорят по-французски. Он ужасно милый, этакий старенький мужичок с узкими глазками. Когда мы потом вышли с ним, была теплая ночь, чуть моросило, блестели в свете фонаря, на панели, желтые, бурые и еще зеленые листья. Он мне сказал: «А какая чудесная, но короткая вещь – жизнь». Вчера, в среду, я опять был у него, а завтракал у Томпсонов. Он прелестный, чуть-чуть gaga. Пошел за вином и принес бутылку красного, неряшливо завернутую в газету. Ходит он осторожно и тихо, подаваясь вперед лицом. Хорошая такая, тихая улыбка. Сели друг против друга за стол, беседовали о французской борьбе, о собаках, о клоунах и о многом другом. «Перед вами – ух какой путь». Между прочим, он как-то замечательно глубоко – ты бы оценила – трудно передать – говорил о евреях. Зато дочь Киса – довольно противная, фильмовая актрисочка, с намазанными ультрамариновыми веками, глазами, как уральские камни, и улыбкой «поговорим обо мне». Кстати, это выражение так понравилось Амалии Осиповне, что она все его повторяет. Оттуда поехал в «Последние новости».

Брюссель, рю Вашингтон, 4 – Берлин, Халензе

Любовь моя обожаемая, все благополучно (правда, путешествие мое было несколько испорчено мучительной говорливостью ковенского портного, дошедшего в своем дружелюбии до предложения мне в подарок аршинной кошерной колбасы). Сейчас утро, я чудно выспался. Нечего говорить о том, как Зина мила. На каждом постаменте парового отопленья сидит по кошке, а на кухне скулит двадцатидневный щенок-волчонок. А как-то наш щеночек? Странно было проснуться нынче без голоска, проходящего на твоих руках мимо моей двери. Дорогая моя любовь, мне очень страшно думать, что ты будешь еще больше уставать. Перо что-то очень толстенькое. Борюсь с острым желанием курить. Скажи Анюте, что целую ее. Удивительно удобно были запакованы бутерброды. Если бы не сдвиг в часах, не знаю точно во сколько, то теперь он вернулся с прогулки, топорщит руки. Сегодня история в Pen-Club. В Антверпене выступаю 27-го. Зина полагает, что выступать у студентов не надобно. Как-то он топает и тукает без меня? Чувствую себя отлично. Дивно тобой все упаковано. На границе живо интересовались обувью. Любовь моя и счастье, глаза мои дорогие, жизнь моя!

В.

Брюссель – Берлин

Любовь моя дорогая, заодно со мной «чествовали» двух других, португальца и перуанца, которые, как только все собрались в трогательно безобразной зале, украшенной золотым плющом, достали бумажки и пошли жарить по ним, с катастрофическим акцентом. После чего я сказал три своих голеньких фразы. Потом угощали сладким вином, вроде православной «теплоты». Зато людей я встретил удивительно приятных и интересных. Сейчас он гуляет с невозмутимой Элли. Встретил, например, P. de Reul, книгу которого о Swinburne я хорошо помнил (Магда приносила, когда я был болен), нескольких поэтов – René Meurant, Charles Plisnier, Paul Fierens, а вечером пошли в гости к художественному критику[118] «Gringoire»’a, который сказал, что, к сожалению, Franz Hellens не может прийти, так как его сейчас рисует Зак. Люстра из Рима с голубыми, розовыми и просто ледяными подвесками – очень сладкая, но если разбавить шипучей водой, ничего, – а жена Фиренца Одетта показывала стеклянный медальон, принадлежавший ее прабабке Mme Roland («Liberté, quelles crimes…»), которую казнили. Душка моя, я тебя люблю. На стекле остались – палеонтологические – следы волос, бывших когда-то в медальоне, но изъятых целомудренной дочерью Mme R. по соображениям нравственности: это были волосы ее любовника – Brisson, тоже погибшего славной смертью. И вдруг вместе с художником Заком и неоконченным портретом вошел Элене, стареющий господин с примечательным хищноватым бритым лицом, и мы сразу с ним «чудесно сговорились» (как выражается Анюточка, которую целую). Женат он на русской, служит библиотекарем при Парламенте. Зак же оказался братом… проф. Франка: очень неожиданно. Разговор вообще был живой, разнообразный – такой, в каком я давненько не участвовал. Я показывал, конечно, снимок мальчика, и хозяйка дома заметила: «il à cinq ans – ou plus?» Утром на следующий день пошел с Зиной гулять в местный Bois, днем просматривал «Mlle О.», а вечером были Meurant и Plisnier, и опять была беседа об изящном с вылазками во все соседствующие области. Чтобы потом не было неловко (как случилось с моими письмами из Парижа – когда я их перечитывал), теперь же и впредь – совершенно отказываюсь от приведения всех тех прямых и косвенных комплиментов, которые получаю. Зина здесь такую сделала пропаганду «С. О.» и «Course du F(ou)», что Fayard и Grasset должны поклониться ей в ножки, – у которых я давно, оттого что она неописуемо прелестна. Каким легоньким и послушным кажется здешний щеночек – он вчера ушел головой в мой боковой карман и там увяз, отрыгнув немножко голубого молочка. Радость моя, туфли упоительны. Пожалуйста, напиши мне поскорее – я здесь до 28-го.