Ночи живых мертвецов - Джонатан Мэйберри

– Не хочу, чтобы ты выходила одна, – возражает он, отбирая у жены ключи от машины. – Мир словно сошел с ума.

В этом он весь. Папа, папка, папулечка. Ему едва исполнилось сорок, однако выглядит он весьма потрепанным жизнью. Лысый, сутулый, подавленный собственной мрачностью, какой-то сжавшийся, словно не желает соприкасаться с самим воздухом. В общем – отступает, что называется, по всем фронтам.

Посмотрев новости, отец всякий раз говорит одно и то же. Неважно, что там показывают: войну, протесты, последний «прорыв» в области музыки или моды, реакция у него всегда одна: «Мир словно сошел с ума».

– Обувайся, детка, – говорит ей мать.

– А можно я дома останусь?

– Ты не останешься здесь одна, – отвечает отец. – Тебе только четырнадцать.

Она вздыхает и бредет за родителями в машину. Пятница, вечер, солнце уже почти закатилось. Закрыв глаза, она воображает, что едет на танцы.

Девочка не знает, как давно лежит на этом столе. Время сделалось липко-тягучим, оно извивается, скручивается жгутами и качается маятником, в то время как сама она плывет в сонной дреме, то выныривая на поверхность, то вновь погружаясь в глубину.

Прошлогодняя поездка в Нью-Йорк, школьный автобус, напоминающий баллон, только вместо сжатого воздуха – возбужденное нетерпение семидесяти подростков, в первый раз увидевших огромный город. Девочка прижимается лицом к оконному стеклу: мимо проносятся сверкающие башни, бесконечные мосты, безграничные возможности. Кинозвезда, биржевой маклер, танцовщица, певица, сенатор… Нужно прожить триста лет, чтобы все это успеть.

– Нью-Йорк прожует тебя и выплюнет в сточную канаву, – заявляет отец, когда она возвращается домой. – Или ты мечтаешь жить в клоповнике бок о бок с головорезами и извращенцами?

– Но в нашем городке такая скучища! А я хочу посмотреть мир.

– Детка, – быстро произносит мать, пока отец не поднял крик, – сейчас не время обо всем этом думать, ты у нас еще маленькая.

Воспоминания затуманиваются, сменяясь бесформенным горячечным сном, оранжево-черным, жарким и клейким, да грызущей пустотой в животе, во рту, пальцах, зубах…

– Убери доски от двери!

– Мы здесь! Внизу!

Девочка просыпается. Они опять кричат. Новые страхи обострили все их застарелые распри. Дома это выливалось в ироничные насмешки, за которыми скрывалось сдержанное, но вполне заметное взаимное отвращение. Или в концентрированную неудовлетворенность, в которой им, похоже, нравилось вариться. Здесь, в подвале, их тоска достигла своего апогея. Каждый раз, когда девочка приходит в себя, их голоса ошпаривают ее, слово крутой кипяток.

– Я знаю, что делаю!

– Как мы поймем, что происходит снаружи, если запремся в этом подземелье?

Руки чешутся, желудок сводит от спазмов. Когда она ела в последний раз? Несколько дней назад? Или лет? И то мясо, оставленное в маринаде давно сожрали личинки мух?

Они в молчании едут в магазин. Длинный прямой участок пенсильванской дороги, по которому надо проехать, если хочешь попасть в школу, в церковь, вообще, куда угодно. Большой валун, сломанное дерево, день за днем – одна и та же картина, будто «задник» в дешевом мультике. Отец щелкает кнопкой радиоприемника. Взорванные спутники, космическая радиация, волна убийств. Он уже открывает рот, чтобы изречь привычную сентенцию: «Мир словно сошел с ума». Мать зло крутит ручку, меняя станцию, но слышен лишь белый шум. Не обычный рокот радиоокеана, а низкое, скрежещущее пульсирование, ритмичное, словно удары монструозного сердца в темноте.

– Это еще что такое? – вопрошает отец, косясь в зеркальце заднего вида. – То самое, что вы, современная молодежь, называете музыкой?

Девочка не знает. Музыкой она называет совсем не это. Странный шум срывается на пронзительный визг, и мать выключает радио.

– Судя по всему, это и есть та радиация, о которой все толкуют, – небрежным тоном произносит она, но девочка замечает, что волоски на шее матери встают дыбом.

И ее собственные, кстати, тоже.

До самого магазина они молчат. Стоянка почти пуста. У входа валяется перевернутая тележка, раздавленные и разбитые товары рассыпаны по земле, по плитке растеклась лужа красного вина.

Укус давно не болит, только пугающий жар расползся по всему телу.

Девочка видит себя сидящей на унитазе и читающей «Роллинг Стоун», «Космополитен» и разное другое, что читать ей запрещалось. Ноги затекли, она остро чувствует это. Непонятный черно-белый треск, похожий на телевизионные помехи, проходит сквозь ее нервы. Беспорядочное, покалывающее одеревенение. И не только в ногах. Везде.

Что с ней происходит? Да, конечно, она заболела, но есть что-то еще. Оно надвигается, все ближе и ближе. Поднимается из темных пор в ее костях. Она испугана и вместе с тем – взволнована. Но почему? Неизвестно.

– Сегодня же пятница, – произносит мать, оглядываясь вокруг. – Где народ?

– Скатертью дорожка, – бурчит отец. – Быстрее все купим и уедем.

– Может быть, магазин не работает? – предполагает девочка, глядя на красные винные ручейки.

– Как же он не работает, когда внутри свет горит?

Она переводит взгляд на витрины. Там слабо мерцают бледные флюоресцентные лампы, освещая аморфные силуэты за стеклом.

– Можно я в машине останусь? – неуверенно спрашивает она.

– Разумеется, нет, – отвечает отец.

– Пойдем, детка, – говорит мать. – Я куплю тебе чего-нибудь вкусненького.

Девочка вылезает из машины и тащится за родителями. За окнами магазина шевелятся тени. Чьи-то головы, плечи, какие-то очертания, размытые в рассеянном свете. И двигаются они как-то неправильно…

– Что за безобразие! – морщится отец, переступая через продукты, высыпавшиеся из перевернутой тележки. – Эй, уборщик! – кричит он, открывая дверь, и внезапно застывает столбом.

Вообще-то «Бакалейная лавка Хинцмана» – чистенький тихий магазинчик в чистеньком тихом городке. Девочка терпеть не может сюда заходить. Здесь вечно одно и то же. Та же музыка из динамиков. Тот же парнишка, возящий шваброй по полу. Тот же кассир с одинаковыми репликами, затверженными до автоматизма. Привет, как дела? Привет, как дела? Привет, как дела? В магазине нет ни книг, ни журналов, даже газет нет. Здесь ничего не меняется. Все окостенело много лет назад.

Наверное, поэтому девочка и смеется, увидев тела. От удивления. Издает лающий взвизг, словно ее внезапно ущипнули за мягкое место. Необъяснимый трепет пробегает по позвоночнику, как будто вдруг она распахнула потайную дверь и увидела сокровенный мир.

Тела были похожи на тележку у входа. Их вялые руки и разбросанные по блестяще-белым плиткам пола внутренние органы наводили на мысль о раздавленных помидорах или раскиданных связках сосисок. Да, и еще вино. Повсюду было разлито красное вино.