Трактир на Пятницкой. Агония. Вариант «Омега» - Николай Иванович Леонов

терять до слез жалко. Самоуговоры не действовали. Дашу отдавать не хотелось, знал: такой девчонки ему больше не встретить.

Корней рисовал серебряной ложечкой на крахмальной скатерти, ждал.

Лева облизнул губы, тихонько кашлянул. «Совру — и амба, откуда знать ему», — решился.

— Не наша. Не деловая, студенточка полуголодная, — выдавил из себя. — Если интересуешься, будь ласков, обяжешь, — и сам не верил.

Корней наслаждался унижением Левы Натансона, от своей власти пьянел. «Умен, оборотист, богат, а против меня — тля, скажу слово, крахмальную скатерть сожрешь». Корней улыбнулся своим мыслям, Лева снова облизнул губы и заговорил быстро:

— Прости, черт попутал! Наша девка, возьми, не пожалеешь! Тело! Темперамент!

Смилостивился Корней, поднял взгляд, от широты души улыбнулся даже.

— Для дела нужна. — Он встал, направился к выходу. Лева держался за плечом, дышал в ухо. — Для нашего дела, общего. Ты в Хлебном ночуешь? — остановился, слушал, опустив голову.

— В Хлебном, в том же переулочке. — Лева словно радовался. — Ну и память у тебя, каждого из нас, самого маленького помнишь.

— Вечером к тебе заскочат, отдашь. — Корней раздумывал, взглянуть или не взглянуть, не удержался, поднял голову, увидел капельки пота над бровями, губа дрожит, глаза не знает куда и девать. Что коньяки да шампанское? Вот она, жизнь настоящая!

Вечером Дашу привезли в гостиницу «Встреча», как раз когда провинилась Анна Францевна, приняла подарок от делового, но глупого. И уж не так велика ее вина была, в другой раз Корней велел бы оплеух немочке для памяти надавать. Не повезло Анне, решил Корней новенькой девушке все сразу и до конца объяснить, чтобы ничего неясным не оставалось. Потому и били Анну долго и серьезно.

Дашу удивить и напугать было трудно. Повидала в жизни, и как бьют, и как убивают — тоже видела. Поразила девушку не жестокость, а спокойствие и равнодушие. Люди делали работу, тут же пили, ели, говорили о постороннем и вновь работали — били, беспокоились только, чтобы шуму не было, не велено шуметь, и чтобы лицо не изувечить, велено портрет в целости держать.

Когда Даша за хозяйкой ухаживала, вспомнив науку врачевания, проверенную в детстве на собственной шкуре, то больную не жалела. Что же ты, дамочка, оклемаешься и живым его оставишь? Оставишь, по всему вижу, и он, паскуда, знает, иначе бы не посмел либо уж убил. Слыхала Даша о Корне не раз, даже две песни слышала. Говорили люди: строг Корень, но справедлив. А на поверку оказалось, что обыкновенный изувер, хуже надзирателя либо конвойного, те людишки службу несут, жалованье получают.

Две недели Корней к Даше и не подходил, слова не сказал, велел Лехе-маленькому передать, мол, живи покуда прислугой, после видно будет. Бесилась Даша, не для того Паненка на свет родилась, чтобы примочки ставить и судки таскать. Бесилась Даша, ночами наволочку зубами рвала, уйти боялась. Куда? Уйдешь, он вслед шепнет: продала, и станешь о смерти молить.

Однажды ночью он пришел, удивился, что дверь не заперта, спросил: не боишься, девочка? Даша ответила, что в доме у Корнея деловой девчонке бояться не положено, для потехи иных хватает. Она спала без рубашки и, когда он пришел, не стесняясь скинула простыню, встала обнаженная, накинула халат, ловко накрыла на стол — графинчик, закуску холодную, Корнею кресло подвинула, рюмку налила, подняла свою, кивнула, молча выпила.

— Сердишься? — Он тоже выпил. — Мохом покрылся Корней. О нем легенды сказывают, а он совбуром заделался да еще бабу глупую изувечить велел. Так?

От визита неожиданного Даша захолонула, не ответила, плечом повела.

— Знаешь, сколько ребятишек на колечках и сережках погорело? — спросил он, гоняя по тарелке осклизлый грибок. — Тяжело мне, на покой собираюсь. Устал.

Корней властно положил руку ей на плечо, отдернул халат. Даша почувствовала, как мелко дрожат его пальцы, увидела жилку на виске, глаза под опущенными веками блестят, как у доходяги, не отстранилась — спокойно Даше стало. Сколько она таких мужиков видела! Корней! Корень земли деловых людей! Ты мужчина обыкновенный, слабый, поняла власть свою.

Даша дверь не запирала потому, что знала: в каждом доме, где нормально жить хочешь, мужикам сразу все без остатку объяснить требуется. Тут двери и запоры не помогут. Сейчас у нее в кармане халатика браунинг вороненый лежал, полу оттягивал. Не заглядывая мужчине в глаза, Даша знала: оружие без надобности, так справится.

— Я не по этому делу, Корней, — сказала спокойно, руку его не убрала, водки налила, себе лишь капнула, чокнулась. — Тебе из уважения скажу: девица я, и не потому, что бесчувственная, а решила так, подождать с этим делом…

— А Натансон говорил…

— И ты, Корней, говори. — Даша запахнула халат, села удобнее. — А Алмазу передай: встречу — ухо левое отрежу.

— Почему левое? — Корней рассмеялся, как-то ему легко стало.

— Сразу два — это лишнее, а с какого-то надо начинать. Левое. Передай.

— Передам. А как же я? Если я говорить стану?

— Ты — Корней, тебе можно. Говори. — Даша сделала ему бутерброд. — Баба, если с мужиком живет, слабнет. Я давно такой факт приметила, мне рассказывали — моя мать от вашего брата совсем больная сделалась. А мне, Корней, сил много надо, деньги, понимаешь, нужны.

— Зачем?

— Жить хорошо хочу, богато. — Даша ответила серьезно, хотя и видела — смеется гость. — Я свое отработала, а пенсию мне не дадут, полагаю. Люди мне задолжали, отдавать не думают, так я сама возьму. Потом все будет — мужчины, любовь, все. А пока мне нельзя. Договорились?

И они договорились.

Даша сидела на подоконнике, вытягивая руку, ловила ладошкой мелкие капельки, вытирала лицо и грудь. Только сейчас, когда рассвело, и засеребрились лужи, и дом напротив, шагнув из ночи, взглянул на наступающий день черными окнами, духота отступила. Даша в эту ночь не спала, то читала, томик Есенина и сейчас на смятой подушке, то так лежала в тяжелой полудреме. Вспомнила Даша, как увидела его в смокинге и лакированных туфлях, золотоволосого и весело пьяного. Он поднимался по ступенькам, прыгая через две, и кто-то рядом сказал: «Паненка, это Сергей Есенин». Она взглянула ему вслед равнодушно, не подозревая, что золотоголовый все про нее, Дашу, знает, он уже написал:

Глупое сердце, не бейся!

Все мы обмануты счастьем,

Нищий лишь просит участья.

Глупое сердце, не бейся.

Любовь и грусть поэта, рядом серая ненависть Корнея, и эти двое, которых разместили на первом этаже. Ребятишки, судя по всему, битые, что-то Корней задумал, раз поселил ребят в номере, который и прослушивается, и просматривается. Почему в гостинице поселился Леха-маленький?