Похищение лебедя - Элизабет Костова

Когда Оливье поднимает покрывало, у нее перехватывает дыхание, вырывается вскрик, слышимый обоим. Это ее работа, ее золотоволосая служанка склонилась над шитьем, ее розовая софа, мазки, которым она старалась придать свободную небрежность, все равно заметны, слишком заметны.

— Вы поймете, почему я решил представить на Салон это полотно, — говорит он. — Оно написано художником сильнее меня.

Она закрывает ладонями лицо, перед глазами у нее все плывет, растворяясь в слезах.

— Что вы хотите сказать? — Она еле слышит собственный голос. — Вы со мной играете?

Он быстро, озабочено оборачивается к ней.

— Нет-нет. Я не хотел вас обидеть. Я унес полотно в тот вечер, после того, как вы пожелали нам доброй ночи. Вы должны позволить мне представить его. Ив целиком одобряет и только просил защитить вашу скромность, выставив под другим именем. Я, едва увидел, сразу понял, что жюри должно познакомиться с этой работой, даже если она покажется им чрезмерно современной. Мне осталось только уговорить вас.

— Так Ив знал, что вы ее забрали? — Ей почему-то не хочется произносить имя мужа здесь, в доме другого мужчины.

— Да, конечно. Я переговорил заранее с ним, но не с вами — я знал, что он согласится, а вы откажетесь.

— Я не откажусь, — говорит она, и слезы, переполнив глаза, катятся по лицу.

Ей неловко, она редко плачет, даже при муже. Она не сумела бы объяснить, что чувствует, увидев эту домашнюю картину в чужом окружении и — главное — услышав похвалы себе. Она смахивает слезы с глаз, отыскав платок в висящей на запястье сумочке.

Он придвинулся ближе, ищет что-то во внутреннем кармане. Теперь он утирает ей лицо, бережно промокая, высушивая — рукой, которая многие годы держала кисть, карандаш, скребок для палитры. Он бережно принимает ее локти в сложенные чашками ладони, словно взвешивает их, а потом привлекает к себе.

Впервые она склоняет голову к его шее, к его щеке, чувствуя, что это позволительно для обоих, ведь он утешает ее. Он гладит ей волосы, затылок, и под его рукой по ним разбегаются прохладные струйки. Кончики его пальцев раздвигают локоны, касаются, не нарушая прически, его руки обнимают за плечи. Он привлекает ее к груди, так что ей приходится закинуть одну руку ему за спину, чтобы устоять на ногах. Он гладит ее щеку, ухо, он уже так близко, что его губы отыскивают ее рот прежде, чем рука. Губы у него теплые и сухие, но довольно жесткие, как старая кожа, и в его дыхании вкус кофе и хлеба. Она много раз целовалась, но только с Ивом, так что прежде всего она ощущает чуждость этих новых губ и только потом сознает, что эти губы искуснее губ ее мужа, настойчивее их.

Невозможность этого желанного поцелуя обдает ей лицо горячей волной, заливает шею, что-то внутри у нее сжимается, желание, какого она прежде не знала. Он теперь держит ее за плечи, словно боится, что она ускользнет. Он крепко обнимает ее, и она снова ощущает годы, когда он не знал ее, когда закалял силу лишь жизнью и работой.

— Я не могу позволить… — пытается сказать она, но слова теряются под его губами, и она не понимает, чего не может позволить ему — послать ее картину на Салон или целовать себя.

Он первый ласково отстраняет ее. Он дрожит, он так же взволнован, как она.

— Простите меня.

Слова звучат сдавленно. Его глаза слепо встречают ее взгляд. Теперь, вновь взглянув на него, она видит, что он в самом деле стар. И отважен.

— Я не хотел оскорбить вас еще сильнее. Я забылся.

Она ему верит. Он забыл себя, помнил только ее.

— Вы меня не оскорбили, — говорит она, еле слыша свой голос, поправляя рукава, сумочку, перчатки.

Ее платок лежит под ногами. Она сейчас не решается за ним наклониться, боится потерять равновесие. Он нагибается за платком, но, вместо того чтобы отдать ей, прячет у себя на груди.

— Я виноват, — говорит он ей.

Она ловит себя на том, что уставилась на его ботинки: коричневая кожа, чуть поношенные носки, один с краю забрызган желтой краской. В этих ботинках он работает, это его настоящая жизнь.

— Нет, — бормочет она. — Это мне не следовало приходить.

— Беатрис, — серьезно, строго произносит он и берет ее руку.

Ей вспоминается, какой несчастной она была в минуту, когда Ив столь же официально попросил ее стать его женой. Они как-никак дядя и племянник, понятно, что у них могут быть общие манеры, семейные черты.

— Прежде чем уйти, прошу вас, поймите, что я люблю и уважаю вас. Я ослеплен вами. Я никогда не попрошу большего, чем целовать ваши ноги. Позвольте мне сказать все, хоть однажды.

Его звенящий голос совсем не вяжется с давно знакомым лицом и трогает ее.

— Вы оказываете мне честь, — беспомощно лепечет она, озираясь в поисках плаща и шляпы. И вспоминает, что он унес одежду в другую комнату.

— Я люблю и ваши картины, ваше интуитивное понимание искусства, люблю их независимо от любви к вам. У вас богатый дар.

Теперь он говорит сдержаннее. Она понимает, что вопреки природе этой минуты он искренен. Он грустен и серьезен: человек, чье время уже прошло и у которого осталось так мало впереди. Он стоит перед ней еще минуту, потом скрывается в соседней комнате, чтобы принести ее вещи. Она дрожащими пальцами завязывает шляпку. Он заботливо придерживает на ней плащ, пока она застегивает его у горла. Когда он отступает назад, лицо у него такое потерянное, что она шагает к нему, не дав себе задуматься. Она целует его в щеку, потом, помедлив, быстро касается губ. Поздно раскаиваться, но они уже кажутся знакомыми и родными.

— Мне нужно идти, — говорит она.

Никто из них не вспоминает о чае или о ее картине. Он открывает перед ней дверь, молча кланяется. Она спускается вниз, цепляясь за перила. Беатрис ловит звук закрывающейся двери, но не слышит его, для нее он так и стоит в открытом проеме под крышей здания. Кареты ей ждать еще полчаса: придется либо идти к конюшням в конце улицы, либо искать наемный экипаж. Она на минуту прислоняется к стене, касается фасада рукой в перчатке, старается собраться с мыслями. Ей это удается.

Но потом, когда она одна сидит в своей студии, стараясь во всем разобраться, поцелуй возвращается, наполняет собой воздух вокруг нее. Он заливает высокое окно, ковер, складки ее платья, листы книги.

«Прошу вас, поймите, что я люблю вас». Ей с этим не справиться. К следующему утру она и не хочет справляться. Она не желает ничего дурного — она ничего дурного и не сделает, — но ей хочется как можно дольше сохранить ту минуту.

Еще до рассвета я сел в машину и грезил наяву всю дорогу до Виргинии по автострадам, откосы которых зазеленели еще ярче. День был прохладным, дождь занимался на несколько минут и прекращался, занимался и прекращался, и я начал скучать по дому. Я отправился прямо на единственный назначенный на Дюпон-серкл прием. Пациент говорил, я по многолетней привычке задавал нужные вопросы, слушал, подбирал новые дозировки и отпустил его удовлетворенный собственными решениями.