Конец Великолепного века, или Загадки последних невольниц Востока - Жерар де Нерваль

Вечерняя молитва сопровождалась обычными церемониями. Чтобы никого не смущать, я отправился на палубу смотреть, как поднимаются звезды. Я тоже молился, но как мечтатель и поэт: любуясь природой и погружаясь в воспоминания. В атмосфере Востока есть что-то чистое и сближающее человека с небом; я любовался этими богами-звездами, столь разными, но одинаково священными, которые загорались, отделяясь от божества, как лики вечной Исиды, Урании, Астарты, Сатурна, Юпитера и представали передо мной как отзвуки невзыскательных верований наших предков. Тысячи мореходов, которые бороздили эти воды, видели в мерцающих отблесках божественное пламя и троны богов; но и сейчас кто не различит в свете небесных звезд отражение бесконечных сил, а в их движении неутомимую деятельность вечного и невидимого разума?

Обернувшись, я увидел рабыню и старого матроса-хаджи; забившись в угол под шлюпкой, они вели религиозную беседу несмотря на мои запреты. На этот раз у меня не было выбора; я схватил рабыню за руку, она упала, правда довольно мягко, на мешок с рисом.

— Гяур! — крикнула она.

Я прекрасно понял это слово. Но и мне нельзя было проявлять слабость:

— Энте гяур! — ответил я ей, не очень уверенный в том, что это слово можно употреблять в женском роде. — Сама ты неверная, а это, — прибавил я, указывая на хаджи, — это собака (кяльб).

Не знаю, что больше взбесило меня: презрение, которое выказывали мне как христианину, или неблагодарность со стороны женщины, к которой я всегда относился как к равной. Хаджи, услышав, что его назвали собакой, сделал угрожающий жест, но затем повернулся к своим товарищам, трусливый, как все арабы низкого происхождения, которые никогда не осмелятся в одиночку напасть на франка. Двое или трое из матросов, выкрикивая проклятия, вышли вперед, и я машинально схватил один из своих пистолетов, не подумав о том, что ото оружие, купленное в Каире для украшения костюма, представляет опасность лишь для того, кто попытается им воспользоваться. Признаюсь, он даже не был заряжен.

— Одумайтесь! — закричал мне армянин, хватая меня за руку. — Это сумасшедший, но матросы почитают его как святого. Пусть они кричат, капитан сейчас поговорит с ними.

Рабыня делала вид, что плачет, словно я больно ударил ее, и не желала подниматься. Появился капитан и сказал с обычным для него безразличным видом:

— Что же вы хотите? Это дикари… — И обратился к матросам с несколькими словами, сказанными весьма миролюбиво.

— Добавьте, — сказал я армянину, — что, как только мы подойдем к берегу, я пойду к паше и попрошу, чтобы их наказали палками.

Как мне кажется, армянин перевел мои слова, смягчив их. Матросы теперь молчали, но я чувствовал, что их молчание не сулит мне ничего хорошего. Я очень кстати вспомнил о рекомендательном письме к паше Аккры от моего друга А. Р., бывшего члена дивана в Константинополе. Я стал доставать свой бумажник. Это вызвало всеобщее беспокойство. Единственный вред, который можно было нанести моим пистолетом, — это проломить голову мне самому… тем более что он был арабского изготовления, но на Востоке народ убежден в том, что все европейцы немного колдуны и что они способны в любой момент извлечь из кармана оружие и перебить целую армию. Увидев, что я достал из бумажника лишь письмо, они успокоились; письмо это, между прочим, было написано на прекрасном арабском языке и было адресовано его превосходительству Мехмеду… паше Аккры, который долгое время жил во Франции.

Самое удачное в задуманном мною плане и в моем теперешнем положении было то, что мы находились как раз вблизи Сен-Жан д'Акры и нам необходимо было туда зайти за питьевой водой. Город еще не был виден, мы должны были подойти к нему на следующее утро, если только не изменится ветер. Что касается Мехмед-паши, то по стечению обстоятельств, которые я мог бы назвать провидением, а мои противники злым роком, я с ним встречался в Париже на различных званых вечерах. Он угощал меня турецким табаком и всячески выказывал свое расположение. Письмо, которое я вез, должно было освежить эти воспоминания, если бы блеск его теперешнего величия стер мой образ из его памяти; во всяком случае, из письма следовало, что меня рекомендуют весьма важные особы.

Чтение этого документа произвело эффект quos ego Нептуна. Армянин сперва приложил письмо в знак уважения к своей голове, затем раскрыл конверт, который, как у всех рекомендательных писем, не был запечатан; по мере чтения он показывал текст капитану. Все поняли, что обещанные мною палочные удары для хаджи и его товарищей не были пустой угрозой. Негодяи опустили головы; капитан объяснил мне свое поведение тем, что не хотел оскорблять их религиозные чувства и что сам он всего лишь грек, жалкий подданный султана (райя) и только его служебное положение давало ему некоторую власть.

Разгрузка корабля в порту

— Что до женщины, — сказал он, — то, если вы друг Мехмед-паши, она, конечно, ваша: кто осмелится выступать против большого человека?

Рабыня не двигалась, хотя прекрасно все слышала. У нее не могло быть сомнений относительно ее теперешнего положения; она жила в турецкой провинции, где протекция всегда значила больше, чем право; однако теперь мне было необходимо показать перед всеми свою власть над пей.

— Ты, кажется, — сказал я ей, — родилась в стране, которая не принадлежит султану.

— Это правда, — сказала она, — я хинди (индианка).

— Значит, отныне ты можешь быть в услужении у франка, как абиссинки (хабеш), у которых кожа того же цвета, что и у тебя, и которые не хуже тебя во всех отношениях.

— Айва (Да), — сказала она, словно я убедил ее, — я твоя рабыня.

— Но ты помнишь, — прибавил я, — что до отъезда из Каира я предлагал отпустить тебя на волю? Ты же сказала, что тебе некуда идти.

— Это правда; я предпочла бы, чтобы меня опять продали.

— Так, значит, ты поехала за мной, только чтобы уехать в другую страну, а потом меня покинуть? Хорошо же, раз ты настолько неблагодарна, ты останешься рабыней, но отныне ты станешь простой служанкой. Ты будешь носить покрывало и сидеть в капитанской каюте… вместе со сверчками. Ты больше ни с кем не будешь разговаривать.

Ни слова не говоря, она накинула покрывало и отправилась в маленькую каюту на корме.

Я, пожалуй, немного переусердствовал, чтобы произвести впечатление на этих людей, у которых наглость в зависимости от обстоятельств легко переходит в раболепие; это надо знать, чтобы понять: деспотизм — нормальная форма правления на Востоке. Самый скромный путешественник вскоре убеждается, что если он не смог снискать себе уважения шикарным образом жизни, то должен принимать театральные позы, в большинстве случаев проявлять незаурядную решимость. Это ему ничем не грозит. Араб — это собака, которая кусает того, кто отступает, и лижет занесенную над ним руку. Получая удар палкой, он, по существу, не думает о том, имеете ли вы на это право. Если даже сначала вы покажетесь ему не слишком важной персоной, то, изобразив надменность, вы сразу станете для него большим человеком. Восток верит всему, здесь все возможно, простой календер (дервиш) может оказаться царским сыном, как в «Тысяче и одной ночи». А впрочем, разве вам не приходилось видеть, как в Европе принцы путешествуют в черном фраке и котелке?