Нексус - Генри Миллер

Иногда, расставшись с ней, я задумываюсь: почему раньше у меня никогда не было таких женщин — с легким, открытым характером, почему я вечно связывался с теми, кто все усложняет? У новой знакомой нет никаких амбиций, ничто не тревожит и не раздражает ее. Она даже не боится, по ее словам, «залететь». (Наверное, хорошо заботится о своем «гнездышке».)

Подумав, я прихожу к выводу: все дело в том, что тип женщин попроще мне довольно быстро надоедает. Становится откровенно скучно. Прочный союз с моей красоткой невозможен. Я и сам жилец из меблированных комнат и при случае не прочь поживиться за счет хозяйки пансиона.

У моей «ночной бабочки» роскошная фигура. Это чистая правда. Она, как говорится, в теле, но гибкая и стройная, с гладкой, как у тюленя, кожей. Стоит мне провести рукой по ее упругой попке, как я забываю все свои проблемы, забываю о существовании Ницше, Штирнера и Бакунина. Мордашка у нее не то чтобы красивая, но симпатичная и обаятельная. Нос, правда, немного длинноват и крупен, но он соответствует типу ее красоты и ее ликующему лону. Я понимал всю бессмысленность сопоставления двух тел — ее и Моны. Сколь ни хороши внешние данные моей новой знакомой, но ее тело остается для меня всего лишь плотью. У нее нет ничего, что нельзя увидеть, услышать или обонять. С Моной все обстоит по-другому. Каждая частица ее тела действует на мое воображение. Можно сказать, что ее личность ощущается во всем, будь то левая грудь или палец левой ноги. Все в ее теле, каждый изгиб или поворот, содержательно. Странно, ведь ее тело далеко не совершенно. Однако в нем есть гармония и тайна. Ее тело отражает ее настроение. Ей не нужно рисоваться, подчеркивать его достоинства, ей достаточно просто жить в нем, быть им.

Еще одна особенность тела Моны — оно постоянно меняется. Я прекрасно помню те дни, когда мы жили вместе с семейством доктора в Бронксе. Мы с ней принимали вместе душ, намыливали друг друга, обнимались, там же, под душем, и трахались, а по стенам, как разгромленная, деморализованная армия, бегали вверх-вниз тараканы. Хотя я безумно любил ее тело, но объективно оно не соответствовало моему представлению о красоте. Кожа на талии обвисла и лежала складками, грудь низковата, а попка слишком плоская, слишком мальчишеская. И то же самое тело в накрахмаленном кисейном платье с ткаными горошинами обладало дразнящим и влекущим шармом субретки. Полная шея, колоннообразная, как я ее называл, исторгала богатый, сочный, вибрирующий голос. За те месяцы и годы, что мы провели вместе, сколько перемен я наблюдал в этом теле! Иногда оно вдруг становилось гибким и тугим, как струна, гибким и напряженным. А потом вдруг снова менялось, и каждое новое изменение говорило о внутренней перемене, оно отражало ее душевные колебания, настроения, желания и разочарование. Оставаясь всегда желанным — такое живое, послушное, трепетное, дрожащее от любви, нежности и страсти.

Какую власть могло иметь надо мной другое тело? Слабое отражение той, высшей, власти. Что-то непрочное, временное. Я принадлежал только тому телу. Другое не могло удовлетворить меня. Нет, это ликующее лоно не для меня. Войти в такое тело — все равно что проткнуть ножом картон. Нет, я мечтал о вечно ускользающей тайне. (Неуловимый василиск, вот как я это про себя называл.) Ускользающий и ненасытный одновременно. Чем дольше обладаешь таким телом, как у Моны, тем более оно завладевает тобой. Такое тело дарует тебе все скорби Египта, а также все его тайны и чудеса.

Как-то я зашел еще в один дансинг. Там все было на высшем уровне — музыка, освещение, девочки, даже вентиляция. Но нигде я не чувствовал себя таким одиноким, таким покинутым. В отчаянии я танцевал то с одной, то с другой девушкой, все они были чуткие, отзывчивые, послушные, податливые, все — грациозные, хорошенькие, смуглые, с атласной шелковистой кожей, но отчаяние все больше овладевало мной, оно сокрушило меня. В конце вечера тошнота подкатила к горлу. Особенно отвратительной казалась музыка. Тысячи раз слышал я эти бесцветные мелодии, сопровождавшиеся бездарными, отвратительными словами, порочащими нежность! Такое могли сочинить только сутенеры или наркоманы, не имеющие представления о настоящей любви. «Недоделки», — повторял я про себя. Это музыка, сочиненная эмбрионами для эмбрионов. Ленивец, стоящий по уши в сточной воде и зовущий самку; горностай, оплакивающий погибшую подругу и в конце концов тонущий в собственной моче. Баллада о половом акте фиалки и вонючки. Я люблю тебя! Эти слова написаны на тончайшей туалетной бумаге, которой подтерлись тысячи первоклассных задниц. Стихи накропали бездарные педики, а музыку — Албумен и его помощники. Фу!

Спасаясь бегством из этого места, я вспомнил негритянскую музыку и те пластинки, что в прошлом собирал, вспомнил тот страстный ритм, устойчивый и непрерывный, — душу той музыки. Всего лишь ровный, непрестанный, вибрирующий ритм секса, но сколько в нем свежести, чистоты, невинности!

Я дошел до такого состояния, что был готов вытащить из брюк член прямо в центре Бродвея и яростно онанировать. Только представьте себе такую картину: некий сексуальный маньяк расстегивает брюки субботним вечером на глазах у посетителей кафе-автомата!

Злой и взбешенный, я дошел до Центрального парка и упал на траву. Деньги кончились, а без них что делать? Танцевальная мания… Я все еще думал о ней. Все еще мысленно взбирался по крутой лестнице к кассе, где восседала гречанка и собирала с посетителей деньги. («Она скоро будет, потанцуйте пока с кем-нибудь еще».) А та часто вообще не приходила. В углу, на возвышении, работали как звери цветные музыканты, они тяжело дышали, обливались потом; ребята выкладывались до конца — и так час за часом без перерыва. Работа не приносила им никакого удовольствия, да и девушкам тоже, разве что иногда у той или другой увлажнятся трусики. Надо рехнуться, чтобы быть постоянным клиентом такого вертепа.

Впадая понемногу в сладостную дрему, я был уже готов сомкнуть глаза, когда вдруг неизвестно откуда появилась очаровательная молодая женщина и уселась рядом на бугорке. Она, наверное, не догадывалась, что в таком положении мне полностью открываются ее интимные прелести. А может, ей было все равно. Кто знает, возможно, для нее это нечто вроде улыбки или подмигивания. В ней не было ничего наглого или вульгарного, она вызывала у меня представление о некоей большой и нежной птице, присевшей отдохнуть после полета.

Девушка настолько не обращала внимания на мое соседство, была так неподвижна, молчалива и погружена в свои мысли, что, как это ни невероятно, я закрыл глаза и задремал. Следующее мое ощущение: я не нахожусь более на земле. К загробной жизни тоже надо привыкнуть — так было и в моем сне. Самым невероятным казалось то, что исполнение желаний не требовало никаких усилий. Если я хотел бежать, причем с любой скоростью, я бежал, не уставая и не задыхаясь. Если возникало желание перепрыгнуть озеро или холм, я просто прыгал, и все. Хотел летать — летел. Только пожелай — и никаких проблем.

Скоро я стал ощущать чье-то невидимое присутствие. Кто-то постоянно находился рядом, двигался так же легко и уверенно, как я. Скорее всего то был мой ангел-хранитель. Хотя я не видел никого, кто своим видом напоминал бы земных созданий, у меня не возникало никаких трудностей в общении с теми существами, что встречал я на своем пути. Если то было животное, я обращался к нему на его языке, если растение — на языке растений, если камень — на языке камня. Этот обретенный языковой дар я связывал с присутствием сопровождавшего меня существа.